Арестант пятой камеры - Кларов Юрий Михайлович (книга регистрации txt, fb2) 📗
Колчак говорил о разложении армии, об отказе солдат и матросов выполнять приказания офицеров, об отсутствии дисциплины, об апрельской демонстрации по поводу ноты Милюкова и предложении генерала Корнилова вооруженной силой подавить эту демонстрацию.
- Что вы думали тогда и впоследствии о предложении Корнилова, сделанном на квартире Гучкова, что он обладает достаточной силой, чтобы поставить барьер этому движению, ведшему к прекращению войны? Действительно ли он обладал достаточными силами? - спросил один из членов комиссии.
- Да, я считаю, что он обладал достаточными силами…
- Если бы были даны известные директивы ответственными руководителями, чтобы поставить барьер этому движению физическими репрессиями, считаете ли вы, что это было бы возможно у вас, на Черном море?
- Да, я считаю, что в то время это было возможно и у меня. В то время у правительства было достаточно дисциплинированных сил, чтобы подавить это движение.
«В то время у правительства было достаточно дисциплинированных сил…» Так ли?
Его ответ для комиссии уже был занесен в протокол допроса, который когда-нибудь прочтет Керенский. Но ответить на этот вопрос самому себе Колчак, пожалуй, не смог бы. Нет, не смог… Хотя… Может быть, ответом было то, что произошло в один из солнечных дней в Севастополе на вздыбленной митингом площади?
Возможно…
Колчак не любил и не умел выступать на митингах. Но тогда он был в ударе, и его речь, судя по всему, понравилась, ему много аплодировали. А затем командующего флотом сменил на трибуне чернявый матросик с жестким прищуром темных, как взбаламученное море, глаз.
- Граждане свободные матросы свободной России! - крикнул он неожиданно зычным для своей щуплой фигурки голосом. - Здесь господин адмирал по-ученому разъяснял вам, что России позарез требуется победа, и вы ему шлепали своими мозолистыми ладонями. И верно делали, что шлепали, потому что ежели по совести разобраться, то Россия для нас, черноморских братишек, революционных матросов, дороже матери родной. И никакой революционный матрос, будь он шкурой или гадом, к примеру, не захотит, чтобы па лике его матери родной кровь от иноземного мордобоя была. Только ведь вот в чем закавыка, ежели опять же разобраться, для какой России тот мордобой страшен? Для той, что с сошкой, или для той, что с ложкой? Прозвание-то тут одно, а сердцевины, глянь, две; матросская и адмиральская. Одна Россия для вас, матрасов, мать, а другая - хуже мачехи, вроде боцмана, все в рыло норовит вдарить, да с полной выкладкой под ружье, а то офицерские гальюны наряжает чистить. Вен она какая, та Россия… Вот тут некоторые неосознанные элементы глотку дерут: одна Россия! Ан врете, не одна. Вот я, к примеру, на побывку в деревню ездил, с мужиками калякал. Ну, мужицкий разговор известный… Спрашиваю: «Как после революции и необъятной свободы жизнь крестьянская?» «Худо», - говорят. «А почему худо? - спрашиваю. - Николашку повалили, Гучкова-империалиста скинули, Александра Федоровича поставили, обходительный такой гражданин, культурный, речи говорит… Свободы - хоть подавись… Чего не хватает-то? Ежели Босфора и Дарданеллов, то нам это при нашем моряцком геройстве раз плюнуть и два растереть, все одно, что с ярмарки рушник или другой какой гостинец привезть. Потому, - говорю, - что у нас на море на Черном командир такой геройский, Колчаком адмиралом прозывается, с ним нам воевать, что баб щупать, - удовольствие, да и только». Так и сказал, а мужики на мою посулу и отвечают: «А на кой ляд, - говорят, - нам твой Босфор вместе с твоим геройским адмиралом? Босфор не распашешь, а твоего адмирала заместо коня не приспособишь. И господин гражданин Керенский нам по хозяйству без надобности, и свободой брюхо не набьешь. Нам бы заместо всего землицу у своего господина помещика Субоцкого оттяпать, а ежели тот Субоцкий отступного захочет, его воля воевать: пусть себе на том Босфоре новую усадьбу справляет». Вон ведь как мозгами раскидывают. Не германец и турок им мешает, а тот же православный, что на мужицком загривке с ложкой сидит да свой зад с земли сдвинуть не желает. И с мастеровыми я разговоры вел, в смысле с пролетариями. И им опять же не Босфор, а фабрики да заводы, политые их же трудовым потом, нужны. И им православный заводчик, а не германцы жизнь делать мешают. Не-е, не единая Россия… Ведь что получается? Бедной России одно надоть, богатой - другое. У адмиральской России - счастье в кармане, а у матросской - вошь на аркане…
Колчак, окруженный офицерами штаба, бледный, закусив нижнюю губу, внимательно наблюдал за реакцией запрудившей площадь матросской массы, почти физически ощущая, как меняется ее настроение. Некоторые возгласами подбадривали оратора, другие сочувственно ухмылялись, третьи слушали с безразличным выражением лица. Но никто из тех, кто только что аплодировал командующему, не осуждал чернявого, который растаптывал все - офицерскую честь, патриотизм, прошлое и будущее России. И если бы он, адмирал Колчак, приказал сейчас арестовать чернявого, приказ бы наверняка остался невыполненным. Матрос в отличие отчего был здесь своим, как они выражались, братишкой, и то, что он говорил, тоже было своим, кровным Для многотысячного скопища крестьян и рабочих, еще недавно называвшихся нижними чинами императорского флота.
- Нам, братишки черноморские революционные моряки, бойня с германцем ни к чему. А вот ежели нам не дадут господа и граждане министры землю и фабрики, вот тогда мы, братишки, черноморские революционные моряки, вместе с нашими братишками по классу - германскими мужиками и мастеровыми - обрушим свой революционный гнев на империалистов. А потребуется - и не единый гнев, а и пули из ружей наших обратим на них, снаряды из орудий…
Корявые и тяжелые, как вывороченные из мостовой во время апрельской демонстрации булыжники, слова матроса с грохотом падали на замершую площадь, заставляя офицеров медленно отступать от трибуны. И в отзвуке этого грохота Колчак узнавал мысли, высказанные давно, еще тринадцать лет назад, его соседом по палате Георгиевской общины Красного Креста, офицером и дворянином Стрижак-Васильевым. Тогда эти мысли вызывали иронию, теперь - страх. Им нельзя было противопоставить слова - только выстрелы.
Стрижак-Васильев, большевик, осужденный к смерти военно-полевым судом в Омске…
Еще в Морском корпусе Колчак привык делить всех гардемаринов и офицеров на несколько твердо очерченных категорий. В самую многочисленную входили те, кого он называл «тротуарными ослами» или «мышиными жеребчиками». Постоянные посетители публичных домов, неизменные участники всех пьянок, покорители «горняшек» и паркетные шаркуны, они воспринимали службу во флоте как неизбежную, но скучную обязанность, предоставляющую возможность «рвать цветы жизни». Были службисты-строевики, требовательные и исполнительные, с тяжелой рукой, пустой головой и хорошими манерами - «полированные гвозди». Были и такие, которых Колчак причислял к категории «серьезных офицеров». Энтузиасты, хорошо знающие свое дело, они, по его мнению, представляли будущее Российского флота. Молодой же офицер, оказавшийся соседом по палате, не подпадал ни под одно из этих определений. И это раздражало старшего лейтенанта, любившего всегда и во всем ясность. Стрижак-Васильев относился к какой-то странной и непонятной для него разновидности. Что скрывается за молчаливостью мичмана, которому уже здесь, в госпитале, была вручена коробочка с офицерским Георгием? Стрижак-Васильева не интересовали ни полненькая, кокетливая медицинская сестра - арр1еgir note 20 - скрашивающая офицерам скучные вечера в госпитале, ни обычные разговоры о бездарности Куропаткина, ни слухи о предложении Вильгельма, которое он якобы сделал Николаю II, - снять с русской западной границы всю артиллерию и перебросить ее на Дальний Восток («Я сам беру на себя охрану нашей общей границы»), ни дебаты о тактике Порт-Артурской эскадры, во время которых каждый мичман чувствовал себя адмиралом.
