Черный город (с илл.) - Акунин Борис (полная версия книги .TXT) 📗
Субъект был занятный. Эраст Петрович слушал его всё с большим интересом.
— Слушай, ты по-русски говоришь хорошо, только мужской и женский род все время путаешь. Это что, самое трудное?
— Зачем трудное? Хорошее слово всегда «он», плохое слово — «она». Я женщины не уважаю. Вся зло от них.
«Интересная идея. Не про женщин — про отношение к словам. Сразу видно, что человеку нравится, а что нет. Например, говоришь: „Милостивая государь, могу ли я доверять ваша честная слово?“ — и собеседник сразу понимает, что надуть тебя не удастся… Господи, что за чушь лезет в голову!»
— Далеко до б-больницы?
— Забудь свой больница, — сказал Гасым. — Нельзя больница. Хороший, спокойный место надо. Есть такой место. Там твой друг спокойно помрет. Или не помрет — как Аллах захочет. Доктор хороший есть, приведу. А в больница нельзя. Все узнают. Весь город узнает. Однорукая Хачик узнает. Узнает — снова убьет. Его убьет, тебя убьет. Зачем надо? Пусть Хачик думает, что он мертвый и ты мертвый. Так лучше.
Эраст Петрович остановился.
— Ты знаешь однорукого? Что ты про него знаешь?
— Всё знаю. Он моя враг. Э, идем, да? Лошадь удивляется, зачем встали.
— Хачик — твой враг?
— Слушай, — удивился гочи. — Ты думаешь, я зачем с тобой иду, твой друг-косые-глаза на свой конь везу?
— З-зачем?
— Враг моя враг — мой друг, ясно? Когда ты про Хачик однорукий сказал, я думал: «Э-э, думал, этот грязный человек помогать надо».
Фандорин быстро обошел вокруг лошади, схватил Гасыма за руку. Разбойник оказался на полголовы выше и вдвое шире.
— Кто этот Хачик?
— Плохая человек. Армянин. Армяне бывают плохие и совсем плохие. Эта — совсем-совсем плохая. Хуже не бывает. Понятно, да?
— Непонятно! Почему он так хочет меня убить?
— Я знаю? — Гасым философски пожал плечами. — Плохая, потому хочет. Говорю тебе: армянин! Анархисты знаешь? У Хачатур Однорукий в банда анархисты. Не только армяне, русские тоже есть, а мусульмане нету.
«Вообще-то анархисты с большевиками не ладят. Странно. Но, может быть, сведения устарели, и Одиссей стал анархистом? Убил же он Спиридонова, а большевики не занимаются террором. Хачатур Однорукий? Это имя упоминал подполковник Шубин!»
— А что, Хачик и Хачатур — это одно и тоже?
— Слушай, ты откуда такой дикий приехал? «Хачик» и «Хачатур» это у них, как у вас «Ваня» и «Иван», понял?
— У Хачатура знак — черный крест?
— Может и так. «Хач» по-ихнему, по-армянски, значит «крест».
Гасым плюнул — то ли на крест, то ли на армян.
«Из-за Масы я совсем не в себе, — спохватился Фандорин. — Дело делом, но я даже не поблагодарил за спасение!»
— Спасибо, что вытащил меня. Я думал, мне к-конец.
Гасым пренебрежительно поглядел сверху вниз.
— «Спасибо» женщина говорит. Мужчина «спасибо» не говорит. Мужчина «спасибо» делает.
— Хорошо. Как я могу тебя отблагодарить?
— Я видел, как ты стреляешь. Почти как я стреляешь. Хочешь мне «спасибо» сделать, давай вместе Хачатур убьем. У тебя одна враг меньше, у меня одна враг меньше. Жизнь лучше.
— Но… Из-за этого я еще больше буду у тебя в д-долгу.
— В долг плохая человек дает, «ростовщик» называется, — назидательно сказал Гасым. — Я долг не даю, не беру. Я честный люблю, справедливый. Поможешь мне Хачатур убивать — у нас с тобой честно выйдет.
— Выгодная сделка. С-согласен.
«Кажется, Бог все же есть. Отобрал одного помощника — и тут же дал взамен другого». Мысль возникла сама собою, и Фандорину сделалось очень стыдно. Как будто он предал Масу. Наклонился, поправил сползшую голову раненого.
— Далеко до твоего «спокойного места»?
Ответ был флегматичен:
— Что такое «далеко», что такое «близко»? Бывает, пять шаг — далеко. А бывает, сто верста близко. Два часа идти будем. Или три. Расскажи что-нибудь, время быстро побежит. Ты кто за человек, что делаешь?
— Долго рассказывать. Трех часов не хватит, — пробормотал Эраст Петрович, щупая шейный пульс у раненого.
— Тогда я говорить буду. Люблю говорить. А ты слушай, да?
— Идет. Только сначала ответь: ты сказал, что враг твоего врага — твой друг. — Фандорин испытующе смотрел на своего спасителя, который согласно кивал папахой. — Но когда ты вытаскивал меня из колодца, ты еще не знал, что Однорукий мой враг.
— Не знал. — Гасым потрепал коня по челке. — Но так умирать никто нельзя. Я бы даже Хачатур из скважина вынул. Потом, конечно, зарезал бы, но утонуть в яма не дал бы…
Он вдруг сделался мрачен, засопел.
— Один вещь тебе расскажу. Только слушай. Как это, не перебивай, да? Волнуюсь, когда про это рассказываю. Сердце стучит… Мой отец — папа, да? — тартальщик был. Который в скважина внизу стоит, ведро нефть черпает. Задохнулся папа, в яма помер. Два старший брат у меня был, тоже нефть тарталил. Один живой сгорел, когда пожар. Другой обвал засыпала. Который засыпала, Муса звать, красивый был, умный, хотел школа учиться. Деньги не было, копить надо. Поэтому скважина работал. Боялся, но работал. Когда Муса помер, мама тоже помер. Он Муса сильно любил. Перед смертью мама мне сказал: «Гасым, пойдешь в скважина работать, я тебя с тот свет прокляну». Я испугался, не пошел в скважина, стал амбал — тяжелая груз носить. Мне семнадцать лет был — я мог один рука шесть пуд поднимать. Двадцать лет был — один как три амбал работал. Много работал, в день два рубля получал. Потому что очень кушать хочется. А я много кушаю. Пилав кушаю, баранина хороший кушаю, изюм и урюк сильно люблю.
— Ты уже г-говорил.
— Э, не перебивай, да? — немножко засердился Гасым. — Слушай, вздыхай, говори «ай-ай».
Эраст Петрович сказал:
— Ай-ай.
Приложил Масе ладонь ко лбу. Лоб был ледяной, на нем осталась нефтяная полоса.
«Я черный, как трубочист, причем трубочист-эфиоп».
— Аллах знает, глупо я жил. Сколько за день заработал, столько скушал. Тогда я стал думать. Думаю: буду таскать мешки, чтобы кушать, потом помру. И получится, что я жил на белый свет, чтобы таскать мешки и кушать. Обидно. Думал я про это, думал, долго думал, и случился один хороший вещь. — Гочи улыбнулся приятному воспоминанию. — Дождь была, грязь была. Улица ходить нельзя, кто чистый. Амбал — можно. Амбал — все равно. Коляска-экипаж подъехал. Там богатые русские, пьяные. Одна кричит: «Эй, амбал, носи меня на тротуар! Рубль даю!» Другая кричит: «Меня носи! Десять даю!» Я думаю: десять рублей — пять дней кушать можно. Села она на меня…
— Женщина?
— Зачем женщина? Русский человек, богатая, пьяная. Палка у нее тонкая, трость называется. Сама хохочет, тростью по макушке бум, бум. «Скачи, ишак!» кричит. Я тогда русский язык мало знал, но слово «ишак» понятно. И вдруг думаю: э, я ишак и есть. Ишак тоже груз носит, чтоб кушать, всю жизнь. Взял я ее, человек эта, за бока, перевернул и в яму кинул, где грязь. Плохо сделал. — Гасым сокрушенно покачал головой. — Надо было обнять, поцеловать. Она мне глаза открыла! Был я ишак, а стал человек. Снял я палан, подушка такой, на чем мешки носят. Тоже кинул. Пошел по улица. Дождь, хорошо. Сзади кричат. Околоточный бежала, свистела. Догнала меня, глупая башка. Схватила шиворот. Стукнул я околоточный, саблю отбирал, наган отбирал. И перестал жить скучно, начал жить нескучно. Потому что скучный жизнь хуже смерти, так?
— Так.
— Тогда чего смерть бояться? Скучный жизнь надо бояться. Правильно я говорю?
— Не знаю. — Фандорин улыбнулся, поневоле залюбовавшись рассказчиком. — То есть я того же мнения, но не уверен, что п-прав.
Гасым осудил его:
— Э, старый человек, волос седой, я тебя за это уважаю, а такая глупость говоришь. Уважаемый человек всегда прав, даже когда неправ.
