Черный замок Ольшанский - Короткевич Владимир Семенович (книги бесплатно без .TXT) 📗

Интересно будет здесь поискать-поползать.

На первых этажах помещения ниже, там, где стены их развалены, видно, что они стрельчатые: дом в разрезе. Жила там, наверное, стража да прислуга. Выше были залы, высокие, с лепниной, нишами для посуды. А вон камин. Наверное, есть и потайная лестница, ясно же, тоже винтовая. Что же, полазим, пускай себе только в приемных залах для пирушек-попоек, хотя ничего там нет, а есть только сквозняк, паутина, сырость и пыль.

Только теперь я опустил глаза и оглядел двор. И хорошо сделал, потому что пришлось бы вытирать туфли.

Зрелище было аховое.

Я всегда возмущался свинским отношением к большинству старых зданий. Почему у нас свинарники любят помещать в старинных фольварках, если там самое место для клуба, роддома, больницы? Зеленые кроны, тень, кислород. Но эти учреждения почему-то стоят на пустырях, а вокруг них прутики новых посадок.

Разрушили костел в Воронче — какой клуб! — и какой сад рядом, какие роскошные двухсотлетние аллеи! Мощное, ослепительное, пышное барокко костела в Щорсах. Какой музей! (А сельский музей рядом, в тесном помещении!)

Оправдание всему этому находят в словах одного лица, что надо строить новое, а труха (стены в полтора метра толщиной) пускай рассыпается, хотя приспособить «труху» под что-то бывает легче, чем строить новое, которое зачастую, когда есть «труха», может немного обождать. Пусть силы и деньги будут отданы еще чему-то.

Что же, и лицо было порядочной свиньей, и те, с «оправданием». Я привык уже относиться к этому более или менее спокойно.

Но здесь даже меня оглушило. Двор был буквально завален разным ломом, барахлом, и хламом, и тем, что когда-то было высококалорийным отечественным сеном. Словом, я стоял посреди коровьих лепешек и овечьих бобов.

А прямо перед собой, между первой и второй башнями справа, я увидел толпу. В одном месте стена была доломана почти до самого низа на ширину приблизительно трех метров, а рядом, на высоте метров четырех, несколько юношей с ломами трудились в поте лица, долбя цемент: видимо, хотели расширить пролом.

Я подумал, что это напрасные штучки, что тут и шар-баба не очень-то помогла бы и что тот почти законченный пролом сделали не люди, а время. Не ломики, а ураганы столетий. Но те, наверху, старались.

В центре представшей передо мной картины была группа людей. Один мужчина в синем поношенном костюме и в сапогах имел вид человека, который привык и подчиняться, и командовать, выражение его грубо обтесанного лица было волевое и жестковатое. Оно, правда, несколько смягчалось юмористической складочкой в уголке губ. По виду — председатель колхоза, как оно потом и оказалось. Было ему лет под пятьдесят, и был он здоров, как бык. Мне только не очень понравилось, что у него был чубчик, как у бедолаги покойничка фюрера. С некоторых пор я больше всего на свете не люблю такой прически да еще усиков подобного типа, которых у этого человека, к счастью, не было. А то я мог бы совершить что-нибудь. Например, запустил бы фотоаппаратом.

Хозяин. Тем более что и поселок Ольшаны находится на территории колхоза.

Рядом с ним стоял с портфелем в руке человек невысокого роста, также лет под пятьдесят, но совсем иного типа. Лицо широкое, изрезанное мелкой сеткой морщин. И на этом лице темные, внимательные глазки. Темная короткая стрижка, большие, словно у Будды, уши. От него на расстоянии в пятнадцать саженей приятно несло перегаром, и, видимо, поэтому лицо его было добродушным. То, что называется «веселый с похмелья». Был он коренастый, слегка сутулый и размахивал руками, не исключая той, с портфелем, больше всех.

И еще один бросился мне в глаза. В стороне сидел на травке, на косогоре, могучего сложения и не менее чем саженного роста. На широком лице черные крылатые брови, синие огромные глаза, орлиный нос, красивый широкий мужской рот. Лицо удивительно интеллигентное, хоть на профессорскую кафедру, но какое-то тревожное и диковатое, не такое, как у обычных людей.

О том, что это не профессор, свидетельствовало только то, что был он одет бедно: в ситцевой, распахнутой на груди рубашке, черных хлопчатобумажных брюках, заправленных в старые яловые сапоги.

Человек носил кепку козырьком назад (позже я узнал, что это одна из его постоянных привычек, а не минутный каприз), и вокруг него крутилось десятка два собак разного роста и масти и преимущественно никакой породы.

— Тут, что ли, подземелья? — долетали голоса.

— Здесь повсюду подземелья. Как бы которое не провалилось.

— Нет. Строили на века. Луп-пи, хлопцы.

И тут я почувствовал, что что-то меняется. К группе усердствующих ревнителей приближались двое в окружении ватаги примерно двадцати детей и подростков.

Впереди шагал невысокий худой мужчина в очень аккуратном черном костюме и белой сорочке с черным галстуком. Лицо деревенского интеллигента, простое и ничем не приметное, разве что шрамом, пересекавшим левую бровь. За стеклами очков умные и вдумчивые глаза. Волосы заметно седые на висках.

Второй был высокий и плечистый и очень напоминал американского ковбоя из фильмов про Дикий Запад. Соломенные волосы, лицо, продубленное солнцем и ветром до цвета темного золота. Широкий и высокий лоб, нос прямой и недлинный, рот твердый, щеки приятно впалые.

И все это освещали глаза такой глубокой сини, что становилось радостно на душе.

— Стойте! Что это вы делаете? — еще издали закричал «Ковбой». — Какое… по какому праву?!

— А ты не будь в горячей воде купанным [55], Змогитель [56], — сказал человек в синем костюме. — Надо — значит надо.

— Вы, Ничипор Сергеевич, хотя и председатель колхоза, — сказал интеллигент, — а и вам не мешало бы все ж подумать немного над тем, что делаете.

— А вы мне, Рыгор Иванович, товарищ Шаблыка, не во всех случаях указывайте, как мне этим колхозом руководить и что и как для его пользы делать.

— Безопасность противопожарная нужна? — спросил тот, с портфелем, и наставительно поднял палец. — Нужна. Второй выход нужен? Нужен.

— Да чему здесь гореть? — спросил кто-то.

— Не скажите. И камень иногда горит. И ружье раз в год само стреляет.

— Это памятник, — спокойно сказал Шаблыка. — Памятник культуры, памятник истории нашей. И потом, кто вас принуждал в нем загон для скота делать? Построили бы в стороне.

— На это затраты нужны, — сказал опортфеленный.

— Памятник. Под охраной, — объяснил Шаблыка.

— Какой памятник? Откуда видно, что памятник? — начал нервничать человек с портфелем.

— Вы не нервничайте, Тодор Игнатович, — сказал Шаблыка. — Вы бухгалтер, вы можете и не знать, что это — вторая половина XVI столетия.

— Откуда видно?

— Доска была.

— Где она, доска? — спросил бухгалтер.

— Содрали доску! — взвился вдруг на крик Ковбой. — В бурьяне она валяется! А все ты, конторская скрепка! Ты, Гончаренок! Ты, чернильная твоя душа! Ты на этот замок людей натравливаешь, как будто он главный твой враг.

— Успокойся, Михась, — сказал ему Шаблыка, но Ковбой, по-видимому, совсем не умел себя сдерживать и уже снова озверел.

— Жаловаться на вас будем. А тебе, Гончаренок, я дам жару. Я тебя так приглажу своими кулаками, так… из морды мяса накрою…

Глазки Гончаренка были бы страшными, если бы не были такими глупыми.

— Я, между прочим, не только бухгалтер. Я и член поселкового Совета.

— А-а-а, — иронично протянул Шаблыка. — Ну-у, если член поселкового Совета — тогда обязательно надо разрушать.

— Да успокойтесь, — сказал председатель.

— Вы его призовите к спокойствию, Ольшанский, — посоветовал председателю Шаблыка.

«Ольшанский? Откуда Ольшанский? Из тех? Да быть не может. Последний с немцами удрал и умер. Ну и идиот я. Мало, что ли, Ольшанских? Один Гаврила в Полоцке?»

— Говорю вам, постройте поодаль, — продолжал Шаблыка. — А иначе будем жаловаться.