Дом свиданий - Юзефович Леонид Абрамович (читать книги онлайн без TXT) 📗
Справа от Шарлотты Генриховны висел портрет ее покойного свекра на фоне Иерусалима, слева — литография с чертями, волокущими в подпол голого пьяницу, и акварель Рябинина. Указывая на нее, Иван Дмитриевич спросил:
— Кто художник, знаете?
— Нет. Этот рисунок подарил Яше какой-то приятель. Возможно, он сам и нарисовал.
— Имя приятеля не скажете?
— Знала бы, так сказала бы сразу. Вас что-то смущает в этой акварели?
— Странный сюжет. Не понимаю, в чем тут смысл.
— Ничего странного, все очень просто. Рыцарь олицетворяет прошлое человечества, господин в котелке — настоящее, и сравнение не в пользу последнего. Он, как вы видите, с трудом выдерживает рукопожатие собственного предка. Это аллегория. Подразумевается встреча не людей как таковых, а двух культур. В общем, смысл тот, что наша современная культура находится в упадке и не может соперничать с культурой прошлого.
— Вы это сами все поняли или муж вам объяснил?
— Да, муж.
— А не кажется ли вам, — осторожно спросил Иван Дмитриевич, — что этот господин похож на Якова Семеновича?
— Вы правы, — кивнула вдова, — некоторое сходство имеется, хотя прежде всего в одежде. У Яши есть такое пальто. Котелок, правда, не совсем такой.
— И такое впечатление, будто у этого, который олицетворяет современную культуру, одна нога немного короче другой, — высказал Иван Дмитриевич то, что ему самому лишь сейчас бросилось в глаза.
— Да, пожалуй.
— И вас не удивляет такое сходство?
— Ничуть. В отличие от большинства наших с вами современников мой муж был человек с духовными исканиями.
— В чем это выражалось?
— В том, например, что он никогда не ездил по железной дороге, не писал стальными перьями, не пил чаю. Вместо чая ему подавали кипяток с вареньем. Иными словами, он сохранил верность кое-каким традициям своих предков. Вот почему мой муж пусть с трудом, но все-таки выдерживает рукопожатие этого рыцаря. Другие и секунды бы не продержались.
— Это вам тоже он рассказал? — осведомился Иван Дмитриевич.
Ответа не последовало. Потеряв терпение, Шарлотта Генриховна решительно прошагала к двери, распахнула ее и крикнула в пустоту темного коридора:
— Евлампий! Проводи господина Путилина.
2
Дверь в гостиную захлопнулась, Иван Дмитриевич остался в коридоре один. Вокруг никого, Евлампий почему-то не откликнулся на зов хозяйки. Все комнаты закрыты, слабо мерцают медные дверные ручки.
В куколевской квартире Иван Дмитриевич уже бывал, дорогу помнил и самостоятельно двинулся по направлению к прихожей. Тишина, и не пахнет ничем таким, что говорило бы о покойнике в одной из этих комнат, — ни ладаном, ни кухней, где готовят поминальный стол. Вдруг потянуло запахом полыни. Он узнал этот запах: жена тоже на лето пересыпала сушеной полынью меховые вещи из гардероба, чтобы не поела моль. В конце коридора одна дверь была приоткрыта. Иван Дмитриевич приблизился, заглянул в щелку и увидел ростовое зеркало, незанавешенное, как следовало бы при покойнике в доме. Черная материя отброшена была на раму, в зеркале отражался Евлампий, облаченный в роскошную волчью доху. Он принимал царственные, по его лакейским понятиям, позы, откидывал полы то так, то этак, смотрел на себя через плечо, протяжно помахивал рукой, хмурил брови.
С минуту Иван Дмитриевич наблюдал за ним, затем толкнул дверь и вошел:
— Вон ты где! Барыня тебе кричала меня проводить.
— Сей момент, — отвечал Евлампий, одновременно пытаясь набросить завесу на зеркало и сбросить доху.
Он был смущен, но не очень.
— Обожди. Дай хоть поглядеть, каков ты есть в хозяйской шубе… Хорош!
Зимой в этой дохе щеголял Яков Семенович, смеялся при встречах: «По шубе зверя видать…» Волчий мех был свежий, неистертый, и пахло от него полынной степью при луне, вольным воровским простором. Само собой, моль и подступиться не смогла.
— Барин покойный вот бы сейчас порадовался, на тебя глядючи, — сказал Иван Дмитриевич.
— А чего? На продажу пойдет, кому-нибудь да донашивать.
— Никак откупить думаешь? Разбогател?
— Дороговато, конечно, встанет…
— Зато к лицу.
Евлампий снова приосанился.
— Одно худо, — предостерег Иван Дмитриевич, — станешь в такой шубе ходить, волчий зуб вырастет. Вот тут. — Он раскрыл рот и потыкал пальцем себе в верхнее небо.
— Шутки шутите? Нехорошо при покойнике, — сказал Евлампий, снимая доху.
Иван Дмитриевич тоже погляделся в зеркало:
— Сапоги бы почистить не мешало.
— Это можно. Только уж сами извольте, я не стану.
— А за пятак?
— Нет, не стану.
— За гривенник?
— Маловато будет.
На том торговля и прекратилась, Ивану Дмитриевичу не привыкать было самому наводить блеск на сапоги. Вышли в переднюю, Евлампий открыл замысловатый сундучок со щетками разного калибра, бархотками, тряпочками, баночками и ваксы, но этим и ограничился. Иван Дмитриевич начал выбирать себе подходящий снаряд. Хотелось найти щетку на длинной ручке, чтобы не гнуться в три погибели перед чужим лакеем. Среди прочих нашлась и такая. Он взялся за нее и вместе со щеткой вытянул прицепившийся к щетине моток веревки, счастливо упавший прямо под ноги. Иван Дмитриевич поддел его носком сапога. Хотел забросить обратно в сундучок, но вдруг замер, балансируя, как цапля, на одной ноге. Вот так так! На свисавшем из мотка веревочном хвосте он заметил въевшиеся в волокна красно-бурые пятнышки. Ему не раз в жизни случалось видеть такие на самых различных предметах. Кроме как засохшей кровью, ничем иным они быть не могли.
Марфа Никитична, как живая, встала перед глазами. Иван Дмитриевич перехватил веревку рукой, вытянул испачканный конец и спросил сладким голосом:
— Это что?
— Сами-то не знаете? — с замечательной невозмутимостью отвечал Евлампий. — Веревка.
— Нет, что это?
— А-а, это я собачонку давеча удавил.
— А кровь откуда?
— Да шею себе когтями драть стала, как я ей петлю-то накинул. Петлю хотела сорвать. Измарала, но я уж пожалел ее.
— Кого пожалел? Собаку?
Евлампий помялся, косясь в глубину квартиры, затем объяснил:
— Не, веревку. Думал, помою потом, да и не выбросил. Хорошая больно веревка. Корабельная, голландского витья.
— Так… А собака чья?
— Да ничья. Жулька-то у нас во дворе отиралась. Поди, знаете.
— Жулька? — ахнул Иван Дмитриевич, мучительно соображая, как бы скрыть от Ванечки страшную смерть его любимицы. — За что ж ты ее?
— Их сиятельство велели.
— Какое еще сиятельство? Спятил?
— С барыней-то сидят. Барон Нейгардт.
— Тьфу, дурак! Сиятельство — это князь. Или граф. Ан и то не всякий. Бароны — они просто благородия.
— Пущай…
— Как я, — добавил Иван Дмитриевич.
Это была неправда, поскольку дворянского звания он пока что не имел, лишь готовился со следующим чином быть причисленным к благородному сословию. Но не Евлампию же разбираться в подобных тонкостях!
— Э-э, — отвечал тот, — у них не как у вас, богатства несчитанные! Они вон, чтоб собачонку задавить, за такими деньгами не постояли, что и вымолвить страшно.
— И сколько он тебе дал, живодеру?
— Страшно сказать. Три рубля дали.
— Жулька-то ему чем помешала?
— Кусила, — сказал Евлампий.
— Чего на нее нашло? Сроду никого не кусала.
— Не знаю. Они говорят, кусила. Ну и велели, значит, избавить себя.
— Кто он тебе, чтобы его слушаться?
— За три целковых я и медведя удавлю.
— А мать родную?
— Сапоги чистить будете? — угрюмо спросил Евлампий.
— У, ирод! — Иван Дмитриевич замахнулся на него щеткой. — Морданцию бы тебе начистить за такие дела!