Шут и император - Гордон Алан (электронные книги без регистрации txt) 📗

Он нахмурился при упоминании других шутов.

— Они уже давно не показывались у нас, — сказал он. — Откуда мне знать, действительно ли ты работал с ними?

— Если желаешь, я устрою сейчас небольшое представление.

Он кивнул. Сняв плащ, я бросил его Клавдию и продемонстрировал ряд номеров, жонглируя различными предметами, поскольку здесь было так шумно, что песни или шутки все равно не произвели бы должного впечатления. Он вяло следил за моим выступлением.

— Отлично, — сказал он. — Если заплатишь входную плату, то можешь приходить на скачки через три дня.

— А велика ли плата?

— Для начала заплатишь мне золотой гистаменон, а потом добавишь десять процентов от выручки.

— Не дороговато за одно выступление?

Он улыбнулся.

— Постоянно платить не придется. Если приживетесь здесь, то останутся только проценты.

— Вполне справедливо. А по какому случаю скачки?

— По случаю дня рождения какого-то императорского родственника. Обычный повод. Тут будут скачки на колесницах, а в перерывах между заездами — выступления акробатов, музыкантов и еще одного изобретателя, желающего продемонстрировать свой полет. Да не волнуйся, места всем хватит.

— Договорились. Увидимся через три дня.

— Как он смел затребовать с нас так много? — сердито прошипел Клавдий, когда мы вновь оказались на улице.

— Имеет право, — спокойно ответил я. — Вполне обычная и даже умеренная плата. Им нужно, чтобы на скачках выступали лучшие исполнители, а если шут не способен набрать денег на входную плату, выступая на здешних базарах, то он, скорее всего, недостоин внимания.

Мы вышли на небольшую площадь, заполненную прилавками с фруктами, орехами и местными пряностями. Перед уличным проповедником, стоявшим на большом камне и произносившим назидательные — или, по крайней мере, достойные внимания — речи, собралось довольно много слушателей. Этот пожилой на вид оратор явно не принадлежал к клану христианских священников, поскольку ему недоставало богатого облачения, в которое одевались даже младшие церковные служки в этом городе. Наряд его состоял из потрепанной шерстяной хламиды с многочисленными заплатками. Он был чисто выбрит, а к тому же совершенно лыс, и его череп выглядел настолько круглым, что его голову можно было бы катать вместо шара.

Он пространно цитировал Евангелие от Матфея, рассказывая притчи и наставления и вполне уместно применяя их как к слушателям, так и к случайным прохожим. Завидев нескольких вышедших на площадь конторских служащих — мелких чиновников из обширной византийской бюрократии, ведавших налоговыми сборами, он немедленно указал на них и крикнул:

— «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что поедаете домы вдов и лицемерно долго молитесь: за то примете тем большее осуждение!» [10]

Чиновники нахмурились и поспешно покинули площадь, вызвав насмешки в толпе. Интересно, имелся ли среди слушателей хоть один настоящий фарисей? [11] Поскольку это был Константинополь, все было возможно.

А потом он обратил свой взор на торговцев пряностями и заголосил:

— И «что даете десятину с мяты, аниса и тмина, и оставили важнейшее в законе: суд, милость и веру; это надлежало делать, и того не оставлять» [12].

— А он весьма сведущ в Писании, — заметил Клавдий, когда мы проходили мимо. — Интересно, знает ли он что-нибудь, кроме святого Матфея?

Должно быть, он услышал нас, поскольку его указующий перст направился в мою сторону. У меня в запасе имелись остроумные ответы на любые порицания в адрес шутов, какие только он мог припомнить, но когда он перехватил мой взгляд, то просто сказал:

— А тебе, шут, прежде чем ты начнешь корчиться в вечном адском пламени, я советую припомнить наставления святого Луки, глава первая, стихи третий и четвертый. Живи согласно им, и ты обретешь спасение.

Я глядел во все глаза на него, на его длинную руку и все еще нацеленный в меня указательный палец и не придумал ничего лучшего, как высунуть в ответ язык.

— Прими мои извинения, шут, — крикнул он. — Заметьте, братья, вот случай поистине святого шутовства, ибо язык его онемел от святости!

Толпа расхохоталась. Они хохотали надо мной. Это изрядно разозлило меня.

— Неужели ты оставишь его безнаказанным? — с любопытством спросила Виола.

— Пойдем, — резко сказал я и, схватив ее за руку, притащил с площади в ближайшую таверну.

Мы устроились там за стоявшим в углу столом.

— Надо же, какое разочарование, — пожаловалась она. — Я так ждала твоей остроумной реплики, чего-нибудь интересного. Неужели его слова настолько поразили тебя, что ты вдруг лишился дара речи? О каких стихах он говорил?

— Евангелие от Луки, глава первая, стихи третий и четвертый, — сказал я.

Она задумалась.

— Я не могу даже припомнить, о чем там речь. Это же, по-моему, что-то вроде введения?

— Верно, — сказал я и процитировал: — «…То рассудилось и мне, по тщательном исследовании всего сначала, по порядку описать тебе, достопочтенный Феофил, чтобы ты узнал твердое основание того учения, в котором был наставлен».

Ее глаза округлились.

— Ему известно, как тебя называют в гильдии? — сказала она. — Кто же он?

— Думаю, это Цинцифицес.

Виола прищурилась.

— Ты же говорил, что Цинцифицес — обросший волосами уродец, — сказала она. — Конечно, этого проповедника не назовешь красавцем, но он совершенно лишен растительности на голове.

Я подался вперед и слегка подергал ее фальшивую бороду.

— Не волосы определяют человека. Мне нужно, чтобы ты выполнила одно мое поручение. Вернись на площадь и, когда он закончит проповедь, попроси его отобедать с нами. Передай ему: Книга Бытия, глава двадцать седьмая, стих одиннадцатый.

— О, этот я знаю, — радостно заявила она и удалилась.

Я успел осушить две кружки вина, когда она вернулась, таща на буксире проповедника. Он опирался на палку и выглядел совершенно усохшим по сравнению с обезьяноподобным здоровяком, сохранившимся в моих воспоминаниях. Но в его проницательных глазах все еще горел озорной огонек, и он стрельнул в меня тем быстрым оценивающим и хитрым взглядом, который вспоминался мне всякий раз, когда я думал о нем.

— Подходящий выбор, — сказал он. — Верно подмечено. «Исав, брат мой, человек косматый, а я человек гладкий» [13].

— Могу предложить и другой. Stultorum numerus, — тихо сказал я.

— Оставь для себя глупые затеи вашей гильдии, — усмехнувшись, проворчал он. — Я давно забыл их и выбросил все дурачества из головы, начав проповедовать Слово.

— Ну ладно, — сказал я, предлагая ему сесть за стол. — Если твое блаженное состояние не подвергнется унижению от пребывания в питейном заведении, то позволь мне угостить тебя добрым обедом.

— Если мытари и блудницы были достаточно хороши для нашего Спасителя, то и это место достаточно хорошо для меня, — заявил он, усаживаясь на лавку. — Воистину, тут моя паства.

Я заказал еще вина и обильный обед на троих, и он энергично приступил к трапезе.

— Проповедничество, должно быть, пробуждает не только душу, но и аппетит, — заметил я.

— Тело необходимо поддерживать, как и душу, — сказал он. — А уличные сборы зачастую весьма скудны.

— Отчего же ты не проповедуешь в храме?

Он насмешливо улыбнулся.

— И это спрашивает член гильдии! О причинах ты можешь догадаться и сам. Церковь здесь такая же продажная и безнравственная, как в Риме.

— Когда на тебя снизошло просветление?

Цинцифицес откинулся на спинку стула.

— Года три назад. В разгар сезона развлечений здешней знати на ипподроме. Я был великолепен. Как раз закончил перед ними одну длинную сатирическую поэму, в которой поминались имена множества сидящих на трибунах особ. Вещица получилась забавнейшая со времен Аристофана или, по меньшей мере, «Тимариона» [14], и, заметьте, чистейшая импровизация. На меня сыпался такой золотой дождь, что я мог бы жить в праздности много лет. Я достиг вершины славы, но когда начал собирать монеты, то в моей голове вдруг прозвучал голос: «Воздай Кесарю». Тогда-то меня и осенило. С того момента все мое существование показалось мне бессмысленным. Я отправился в церковь, помолился, свалил все золото в сиротский ящик и начал проповедовать. И тебе рекомендую. Не грех попробовать.