Арестант пятой камеры - Кларов Юрий Михайлович (книга регистрации txt, fb2) 📗
Ты почти дословно повторила слова отца, сказанные им во время нашего разрыва. Но предводитель уездного дворянства Стрижак-Васильев всегда исходил из того, что бог создал Адама, Еву и дворянство. Причем если предназначение Адама и Евы поддается разным толкованиям, то смысл существования дворянства предельно ясен: оно должно охранять престол и православие, есть, пить, закладывать и перезакладывать свои имения и - последнее по счету, но не по значению - делать карьеру. И, кажется, обыск в доме в первую очередь потряс его тем, что столь успешно начатая мною карьера (орден, досрочное производство в лейтенанты и тому подобное) безвозвратно погибла… Он мне мог простить все, кроме этого… А теперь ты…
Ты очень красочно и убедительно говорила о бессмысленности самоотречения, о никому не нужном аскетизме, героизме (прости, не помню, были, кажется, еще какие-то «измы»). Целиком с тобой согласен. Но ведь ты лучше, чем кто бы то ни было, знаешь, что я далеко не аскет, и уж скорей меня можно обвинить в излишней любви к удовольствиям жизни. А героизм, с моей точки зрения, вообще нонсенс. Героизм - это когда человек пытается перепрыгнуть через самого себя. У меня же еще в Морском корпусе дело с прыжками обстояло далеко не важно (одна из причин, почему я не получил премии адмирала Рикорда…). И, наконец, самоотречение… В том-то и дело, что, участвуя в революционной работе, я не отрекаюсь от себя, а следую своим принципам и своим убеждениям, то есть своему «я». Да, это чревато многими тяготами, неудобствами, риском… Но при всем своем желании я не в состоянии отказаться от самого себя. Я есть я. Я не в состоянии жить сытой и бездумной жизнью, в то время как миллионы умирают с голода. Вот и все…
А в тюрьме не так страшно, как тебе показалось. Если бы не сырость в камере и бряцающие кандалы (то ли по забывчивости, то ли в силу каких-то мудрых государственных соображений мне не дали ремня для поддержки кандалов, и это создает некоторые неудобства), то здесь было бы вполне терпимо. Сокамерники люди вполне порядочные и приятные в общении. Это скрашивает тюремную жизнь. Скрашивает ее и мысль о том, что рано или поздно наши места здесь займут те, кто пожнет посеянную ими же бурю грядущей революции. При мысли об этом я испытываю не злорадство, а естественное чувство удовлетворения. Это будет не местью, а биосоциальной гигиеной. Все новорожденные, в том числе и революции, подвержены инфекциям. И если насилие - повивальная бабка истории, то биосоциальная гигиена - свидетельство ее опытности…
Но это будущее, а настоящее… Не дай тебе бог познакомиться когда-либо с тюрьмой!»
О ПОЛЬЗЕ ТЮРЬМЫ
(Мнение инспектора Главного тюремного управления Лучинского)
«Тьма делает человека более чувствительным к свету, невольная бездеятельность возбуждает в нем жажду жизни, движения, работы; тишина заставляет его глубоко вдуматься в свое «я», в окружающие его условия, в свое прошлое и настоящее и подумать о будущем».
(«Тюремный вестник», 1913)
В ОДИНОЧНОМ КОРПУСЕ
Стрижак-Васильева ждал Ширямов. Поэтому он не присутствовал при церемонии передачи Колчака представителям Политцентра, а сразу же отправился в Знаменское предместье, где по-прежнему размещался партийный комитет, который теперь перешел на полулегальное положение.
Передача много времени не заняла. И уже через полчаса после того, как Стрижак-Васильев распрощался с Буровым, бывшего «верховного правителя» вывели из здания вокзала.
«…Направляемся к берегу по Вокзальной улице, - вспоминал потом Нестеров. - Впереди Колчак, за ним Пепеляев. Подошли к кромке льда. Тут Колчак, молчавший всю дорогу, спросил: «Давно ли встала Ангара?» Я ему ответил: «Недавно, Ангара только что встала…»
Действительно, кругом громоздились торосы, зияли полыньи, и только кое-где пролегали свежие следы на снегу. Ночь была очень темная, беззвездная. Над рекой стоял туман. Идти можно было только цепочкой. Показав рукой на ледяную тропу, я сказал: «Вперед, адмирал!» Пошли. Впереди Колчак, затем я с наганом в руке, дальше Пепеляев, за ним начальник конвоя… Путь был очень напряженным: кругом темень, куда ни посмотришь - нагромождение льда. В голове одна мысль: «А что, если Колчак бросится вправо или влево? Скорее вправо, к станционным путям, где стоит японский эшелон…»
Но, чувствуя, что в затылок ему смотрит дуло нагана, адмирал на побег не решился. Он торопливо шел по льду, как будто хотел скорее преодолеть это опасное расстояние. Вышли мы к правому берегу Ангары, недалеко от Курбатовской бани. Нас уже ждали. Арестованных посадили в машины и кратчайшим путем повезли в тюрьму…»
Думал ли Колчак о побеге, когда шел по льду Ангары? Вряд ли. Попытка побега была такой же бессмыслицей, как и самоубийство, которого опасался Буров. Именно поэтому на вокзале в Иркутске, когда ему был задан вопрос, имеется ли оружие, он достал из кармана револьвер и молча передал его помощнику коменданта…
Арест и разговор со Стрижак-Васильевым подвели черту. И адмирал понимал, что перейти через эту черту он уже не сможет…
Видимо, шофер был неопытный - машину бросало из стороны в сторону. На одном из поворотов, задев локтем конвойного, Колчак извинился.
- Ну чего там, бывает, - буркнул тот.
Колчака поразила будничность интонации, с какой были сказаны эти слова. Он был для конвойного не верховным правителем, не адмиралом, а арестантом или, пользуясь терминологией Стрижак-Васильева, обычным преступником. И, сопровождая «вождя белого движения» в тюрьму, этот человек чувствовал себя не участником исторического события, а исполнителем скучного, но нужного дела - «революционного долга», кажется, так они выражаются?
Он не мог разглядеть лица конвойного. Но, судя по голосу, тот был молод - еще не установившийся басок. И адмиралу, захотелось вновь услышать этот голос. Он задал первый пришедший на ум вопрос:
- Скоро приедем?
- А чего не скоро? Скоро, - охотно отозвался конвойный. - Только вам-то торопиться не след… Тюрьма учреждение скучное, а для ясности сказать, то и подлое. Вот покончим с мировой буржуазией, с вами то есть, и разрушим все тюрьмы к чертовой бабушке, чтоб ни одной не осталось… В тюрьму разве кто торопится? Не приходилось, верно, в тюрьме бывать?
- Нет.
- То-то и оно, - удовлетворенно сказал конвойный, - а я пребывал… Подлое учреждение!
Машина, просигналив у ворот, въехала во двор.
С этой минуты «верховный правитель и верховный главнокомандующий армий России» превращался в заключенного иркутской губернской тюрьмы…
Тюрьма эта, расположенная в Знаменском предместье по соседству с торговыми банями, куда выходили ее боковые ворота, в отличие от Александровского централа или знаменитых петроградских «Крестов», ничем не выделялась из 718 тюрем «общего устройства» Российской империи, к которым Главное тюремное управление относило губернские тюрьмы, уездные, окружные и полицейские арестные помещения.
Построена она была задолго до того, как тюремное управление откомандировало за границу своих чиновников для изучения опыта просвещенного Запада. В инструкции командированным указывалось: «Тюрьма должна быть построена прочно и удобно, но совершенно просто, без всяких лишних украшений и роскоши, нередко допускаемых в западных государствах и столь нежелательных для России, где предстоит построить значительное количество мест заключения».
К тому времени иркутская тюрьма была уже в ветхом состоянии. Ее подправили, расширили и возвели одиночный корпус, который был «сделан прочно и удобно, но совершенно просто, без всяких лишних украшений и роскоши». Таким образом, одиночный корпус в отличие от всей тюрьмы имел сравнительно короткую историю. Но это отнюдь не умаляло его прошлого.
И Стрижак-Васильев, и бывший начальник иркутской тюрьмы, служивший теперь после отмены пенсии старшим тюремным надзирателем, могли бы рассказать об этом корпусе много интересного и поучительного. В частности, они могли бы объяснить адмиралу, почему пятую камеру, в которую его собирались поместить, называют «висельной». Это прозвище она получила после того, как известный в Восточной Сибири палач Федька Лапов, вздернув пять приговоренных к смертной казни террористов и пересаженный «во избежание эксцессов» из общей камеры в пятую, закончил свою непутевую жизнь в петле, сделанной из взятой им «на счастье» веревки от казненного.
