Фартовый человек - Толстая Елена (чтение книг TXT) 📗
Он хлопнул в ладоши.
– Предлагаю начать с эпизода, когда шериф изгоняет Робина из его владений.
Без предварительных объяснений Ольга вряд ли поняла бы, про что играется эпизод, потому что в нем было много немых сцен, когда все собирались, например, в гимнастическую пирамиду и застывали, держа на плечах девушку в развевающейся хламиде. Эта девушка символизировала мечту о справедливости.
В спектакле Робин Гуд, потерявший свой замок бедный рыцарь, восстает против шерифа – угнетателя простого народа. Сперва Робин Гуд пытается помочь беднякам, отбирая богатства у толстосумов и раздавая деньги неимущим. Но скоро он понимает, что это лишь капля в море, и начинает искать другие пути. Ему хочется сделать счастливыми всех добрых людей без исключения. Возглавив революционное движение, Робин Гуд свергает шерифа и устанавливает в Ноттингаме крестьянскую республику.
Марион, дочь шерифа, сперва презирает Робина Гуда за его дружбу с крестьянами, но потом, влюбившись в него, отрекается от своего дворянского происхождения. (Совершенно как в фильме «Уплотнение».) В конце концов Марион окончательно уходит от отца к своему возлюбленному, в лагерь революционных масс. А к Ноттингаму уже движутся войска принца Джона…
В финальной сцене шериф тайно пробирается в лес и умоляет дочь оставить Робина Гуда, пока не стало слишком поздно, но Марион с презрением отвергает все низменные доводы и уходит навстречу верной гибели – и бессмертию.
Когда после пантомимы наступил черед эпизодов с разговорами, смотреть стало интереснее. Ольга сидела, притихнув, на том самом подоконнике, где до нее курил молодой человек.
Бореев изображал самого шерифа. Он преобразился в рослого, наглого человека с широкими плечами. Каким образом Бореев создал у зрителей такое впечатление, Ольга не поняла. У самого Бореева вовсе не было такой стати. Скоро адская сущность личности шерифа начала сказываться в каждом его движении, в каждой гримасе. Он извивался ужом, когда обращался к своей дочери в попытке очернить перед ней Робина Гуда, или вдруг надвигался острым, нервным плечом на своих приспешников (их изображали девушки, закутанные в длинные плащи с капюшонами) и требовал от них немедля сжечь бунтующую деревню. Лицо Бореева ни на миг не оставалось неподвижным, оно гримасничало и дергалось, как будто каждое произнесенное слово раздирало его внутренности резкой болью.
На несколько минут Ольга словно вошла в чью-то чужую жизнь. Такого с ней еще никогда не случалось, даже когда она слушала рассказы Доры или читала в газете рубрику «Суд идет!». Она не могла бы сказать, кем из персонажей себя ощущала: гордой Марион, храбрым Робином или коварным шерифом. Наверное, для нее существовала какая-то особенная, отдельная роль. Может быть, совсем неприметная. Но – лишь бы находиться там, а не здесь, – там, где бурлят страсти, о которых рассказывал Бореев!
Наваждение длилось, однако, совсем недолго. Внезапно Ольга вернулась назад, на подоконник, к самой себе, и тут ей стало по-настоящему страшно.
Она не могла дать себе ясного отчета в том, где находится. Какой-то коварный волшебник мановением платка поменял все, что окружало Ольгу. В считанные минуты исчезли мать и отец, любимая старшая сестра Дора и братья, красивый и храбрый Моисей, полоумный Исаак; пропали и самый городок с рекой и синагогами, мельница и тенистый сад, древний, как Эдем… Вокруг – незнакомцы в странных одеждах произносят странные речи, и не только здесь такое творится, не только в студии, но и за порогом, просто на улицах, в городе, на фабрике. Самый родной человек здесь – Фима. О чем же еще тут можно рассуждать, если роднее Фимы у Ольги никого нет!
Дьявольская жуть творящегося в студии окончательно открыла Ольге глаза на весь тот кошмар, в который она добровольно погрузилась, уехав из дома. В происходящем здесь, на репетиции спектакля «Робин Гуд», отражалась вся петроградская жизнь, только в сгущенном, концентрированном виде.
Вслед за страхом, как это часто случается, приползла с перебитым хребтом скука, и Ольга стала просто ждать окончания. Актеры и их жесты выглядели, с ее точки зрения, просто нелепо, глядеть на них сделалось так же неловко, как подглядывать за раздетыми.
Но всему приходит конец, даже этой невыносимой неловкости. Вдруг Бореев остановился, выпрямился, сбросив с себя личину шерифа и мгновенно перестав быть им (хотя длинный, расшитый фальшивыми блестками плащ на нем еще оставался).
Волшебство сразу исчезло, сцена распалась, как карточный домик, и все сделались вялыми, неживыми. Словно у марионеток обрезали нитки.
Ольгина скука быстро отступила. Ольге хотелось поговорить с красноармейцем Алешей, пройтись с ним до общежития, вообще прогуляться под руку.
Несколько студийцев избавились от костюмов, но расходиться не торопились – ждали еще чего-то. Может быть, чая. Бореев и парень, игравший Робина Гуда, ни с кем не простившись, вдвоем вышли из комнаты.
Скоро у двери позвонили (оказывается, у входа в помещение был приделан колокольчик!), и сразу вслед за тем в зале появилась приятная полная дама с меховой муфтой. Муфта была не по сезону, но дама держала там руки еще некоторое время после того, как вошла.
– Что вы звоните, как при старом режиме, Татьяна Германовна? – с улыбкой спросила Настя, направляясь к даме навстречу.
– Звоню, потому что я так воспитана, – ответила дама. Голос у нее был низкий, бархатный, как у певицы. Она наконец положила муфту и сняла пальто. – Я не привыкла стучать в дверь прикладом ружья или, того хуже, пинать ее ногами.
– Так ведь у нас вообще здесь не заперто! – засмеялась Настя.
Когда Настя смеялась, а это случалось редко, ее лицо преображалось, озарялось таким ясным светом, что поневоле хотелось улыбнуться в ответ. Татьяна Германовна тоже не устояла, расцвела улыбкой:
– Все равно, трудно избавиться от старой привычки, Настюша. Дверь была прикрыта, значит, люди, возможно, не хотят, чтобы их беспокоили. Никогда не стоит забывать о таких вещах, как вежливость. Иногда это очень помогает выжить…
Руки Татьяны Германовны стоили того, чтобы о них заботиться. Они были исключительно белыми, молочными, с двумя крохотными ямочками у основания указательного и среднего пальцев. Освободив руки, Татьяна Германовна сразу принялась совершать ими плавные жесты.
Участники спектакля обступили ее. Никакого самовара, как поняла Ольга, не предполагалось. Напротив, начался новый урок. Татьяна Германовна учила студийцев правильно произносить слова, двигаться особенным, театральным образом и передавать чувства особенной, театральной мимикой.
– Вам это покажется, быть может, преувеличенным, особенно новичкам, – ласково прибавила Татьяна Германовна, – но не следует смущаться. Искусство всегда заключает в себе некоторую условность. Реализм в чистом виде убивает искусство. Бореев, быть может, слегка преувеличивает, когда носится со своим романтизмом, но в этом он совершенно прав. Невозможно отрезать у трупа нос и наклеить на картину для пущей реальности изображения; все это было бы фальшиво…
Практическую часть объяснений Ольга ловила жадно, стараясь не пропустить ни слова, и старательно проделывала все упражнения. Умение изображать чувства пригодится в любом случае, решила она.
– Вы должны сильно дышать и при этом смеяться и плакать одновременно, – объясняла Татьяна Германовна. – Как будто вот здесь, – она коснулась своей большой живой груди, – вот здесь у вас живет рыдание, но при этом вы еще и смеетесь.
«И несчастная принцесса громко засмеялась, перемежая смех рыданиями», – мысленно произнесла Ольга запомнившуюся ей фразу из Дориного романа.
– Условность условностью, – прибавила Татьяна Германовна, – но все же не следует и преображаться в шутов гороховых. Не надо паясничать и кривляться. Сцена этого не любит. Следует соблюдать хотя бы минимальную достоверность. Особенно учитывая необходимость оттенять гротескную игру самого Бореева.
– Бореев – гений, – привычно сказала Настя.
