Нефритовые четки - Акунин Борис (книги без регистрации бесплатно полностью сокращений TXT) 📗
Проснулся он в серых рассветных сумерках. От крика.
Кричала женщина.
Метель стихла, и, видно, недавно – над излучиной реки еще покачивалась мелкая белая пыль, но Божий мир был смиренен и благостен. Если бы не этот подвывающий, плаксивый голос:
– Вона вы где! А я-то не приметила! Мимо прошвондила! У-у-у! Что же вы, эх! Помогайтя! У-у-у!
На засыпанном снегом льду, тоже вся белая, словно Снегурочка, стояла на лыжах мазиловская красавица Манефа и, широко разевая рот, то ли рыдала, то ли звала на помощь – спросонья Эраст Петрович толком не понял.
Его соседи поднимались один за другим. Из евпатьевской кибитки высунулась Полкашка.
– Ты что, девка? – вскочил Крыжов. – Случилось что?
Фандорин уже знал, каков будет ответ. И спросил только:
– Кто?
– Староста, – всхлипнула девушка и, сев на корточки, протянула к тлеющим углям красные руки. – С женой и дочкой… Ксюшку-Кривобоку жалко, тако баско зверей малевала…
Отец Викентий заголосил:
– Разума их Господь лишил! За худоверие! Я ль им вчера не пенял: «Одумайтесь! Прозрейте!» Залепили уши свои воском, за то и кара!
На Манефу со всех сторон посыпались вопросы:
– Когда он успел?!
– Отрыли?
– Ты-то здесь откуда?
Манефа, давясь слезами, отвечала всем сразу:
– Как вы давеча уехали, пошел он по избам, прощаться. «Не поминайте лихом, если кому согрубил. Сами спасемся и за все обчество Господу слово замолвим. А вы оставайтеся, только и вам недолго уж осталось. Близок час, так неча и ждать». Отговаривали всяко, но они накрепко порешили. Сели в погреб, где капуста, сорок свечек зажгли, дверь снутри законопатили. Мужики звали-звали – ни словечка, только слышно: молитвы поют…
– Почему не удержали силой? – простонал Кохановский. – Ведь это явное помешательство!
– Почему за мной вдогонку не послали? – грозно спросил Одинцов. – Это супротив закону преступление!
– Сход был, – объяснила Манефа. – Старики приговорили: вольному воля, между человеком и Богом встревать – грех. А я за вами на лыжах побегла, потихоньку от обчества… Только вьюга попутала, не приметила я вас ночью, мимо прогнала. А нонеча это я уж назад тащилася…
– Отчаянная девка, – покачал головой Крыжов. – Ни деревенских, ни метели не испугалась.
Однако у Эраста Петровича имелась своя версия для объяснения такого бесстрашия, подтверждаемая взглядами, которые Манефа бросала на японца. Тот на нее не смотрел, потому что настоящему мужчине демонстрировать свои чувства не положено, лишь горделиво поворачивал голову.
Никифор Андронович с болью воскликнул:
– «Старики приговорили»! Теряем время, господа. Надо вытаскивать этих дикарей, пока не задохлись. Скажи-ка, милая, сколько до Мазилова, если на лыжах через лес?
Но Манефа не расслышала. Она подошла к японцу и, розовея, что-то ему говорила.
Ответил Одинцов, отлично знавший округу:
– Верст десять-двенадцать. По рыхлому снегу это часа три будет. Ловчей уж по реке на санях.
– Запрягай, поворачивай! – закричал Евпатьев кучеру. – Возвращаемся! И ты, служивый, со мной. Понадобишься!
Трогательный тет-а-тет влюбленных пришлось нарушить.
– В котором часу староста замуровался в погребе? – тронул Эраст Петрович девушку за локоть.
– А? – Она взглянула на него затуманенными, счастливыми глазами. – Еще первый кочет не кричал.
Стало быть, не позднее, чем в два ночи, прикинул Фандорин.
– А велик ли п-погреб?
– Малой совсем. О две капустные бочки.
И показала размер погреба: развела в стороны руки, потом немного пригнулась.
Поморщившись, Эраст Петрович окликнул Евпатьева и Одинцова, уже усаживавшихся в кибитку:
– Зря время потратите! Если мужики не одумались и не выломали дверь, спасать поздно. Там примерно два-два с половиной к-кубических метра воздуха. Если щели законопачены, да сорок свечей горят, троим взрослым на час-полтора хватит. А прошло больше семи… Манефа, а не передал ли староста какую-нибудь записку?
– Оставил, для начальства. Что нету его согласия от Христа отвергаться. И с собой в погреб каку-нито грамотку взял, молитвенную, что ли.
– Все то же, – покачал головой Фандорин, обращаясь к уряднику. – Как в Денисьеве, как в Раю.
– А Лаврентий-юродивый у кого снедал? – подступил к девушке Одинцов.
– Знамо у старосты.
Шешулин щелкнул пальцами:
– Патогенез ясен. Наш пациент успел подвергнуть его психологической обработке. То-то старик вечером такой подавленный сидел. Все вокруг веселятся, хохочут, а он мрачнее тучи. М-да, не терпится мне вновь повидаться с почтенным. Лаврентием. Меня крайне интересует механизм обсессионногенного внушения. Я читал в немецком психиатрическом журнале…
Не дослушав ученую сентенцию, Фандорин подошел к Кирилле. Намереваясь возвращаться в Мазилово, Никифор Андронович высадил из своего экипажа сказительницу и поводырку. Обе они, опустившись на колени, молились – очевидно, за новопреставленных.
– П-простите, что мешаю, – вполголоса сказал Эраст Петрович, присаживаясь на корточки. – Но вы ночевали в их доме. Как они себя вели? Почему в горнице горел свет?
– Как люди ушли, встали они все трое перед образами и начали творить молитву, – печальным, но спокойным голосом рассказала Кирилла. – Час молились, другой, третий. Я не встревала и Полкашке велела тише воды сидеть. Раз только подошла, поклонилась. Отрадно зреть такое рвение, говорю. Не дозволите ли с вами помолитовствовать. Хозяин в ответ: «Мы вона где, а ты вона где. Иди себе с Богом». Я, грешница, подумала, гордится староста с нищенкой коленопреклоняться. А он-то про другое: они уже по ту сторону обретались, к великому таинству готовились… – Кирилла перекрестилась и посетовала. – Глаза себе завязала, чтоб лучше сердцем видеть, а все одно слепа осталась – не углядела.
Поди, и догадалась бы, отговаривать не стала, подумал Фандорин, вспомнив, как мазиловский сход решил не вмешиваться в отношения добровольных смертников с Богом. Что за люди живут в этих лесах!
Ему не давала покоя записка, которую самоубийцы оставляли для властей. Две первые были у него с собой. Они совпадали слово в слово, буква в букву, и почерк тот же. Судя по словам Манефы, мазиловский староста перед тем, как «закопаться», вручил односельчанам такую же.
Уж не богомиловские ли книжники руку приложили? Кто кроме переписчиков-старообрядцев сейчас умеет так выписывать допетровские буквы?
– Десятый час, – озабоченно сказал Эраст Петрович, подойдя к Евпатьеву и Одинцову. – Лаврентий нас сильно опередил. Нужно торопиться.
Никифор Андронович, обернувшись к остальным, зычно крикнул:
– В Богомилово!
– Это и есть село Богомилово? – спросил Фандорин, глядя на жалкую кучку построек: четыре маленьких избы, одна большая, да бревенчатая церквушка.
– Их два, Богомилова, – объяснил Ульян. – Тут село. Потому где церква, там и село. Старики главные здесь проживают, четверо. А еще есть другое Богомилово, за тем ельником, отседа полторы версты. Оно больше, но там церквы нет, потому прозывается «деревня».
И рассказал, как удивительно устроена жизнь в поселении книжников.
Переписывать старинные книги – работа не только кропотливая, но и священная. К ней допускают лишь старшего в роде, «кто из грешного возраста вышел», с ухмылкой пояснил Одинцов.
В Богомилове проживает всего четыре «фамильи», во главе каждой – свой дед. Дед обычной работой рук не грязнит, лишь со света до темна пишет «списки». Прядут бумагу и переплетают написанное сыновья, зятья и внуки. Бабы и девки трут чернила, самые искусные рисуют на полях золотом и киноварью цветники да узоры-финики.
Старикам в село приносят еду, всячески обихаживают, обстирывают.
– Так здесь живет всего четыре ч-человека? Почему же тогда мы приехали не в деревню, где основное население?
– Решают все деды. Как скажут, так и будет.
