Горение. Книга 1 - Семенов Юлиан Семенович (книги бесплатно без txt) 📗
— Что мы плодим? — устало поинтересовался Глазов. — Глупость мы плодим.
— Если бы. Глупость — простительна. Объяснима, во всяком случае. Вы плодите провокацию, а это, в конечном счете, процесс неуправляемый. Те листовки, которые вы позволяли печатать Гуровской в ее типографии, сохранились в домах тысяч рабочих. Ликвидировали вы десять наших товарищей, а тысячи появились. Они-то не знают, что часть листовок под вашим контролем печаталась, — текст все равно был наш. Как бы вы нас ни казнили, процесс необратим: слово уже пошло по стране, слово не остановишь, это вам не террорист с бомбой — тех единицы, нас — легион.
— Тоже верно… Но я вашу убежденность буду изнутри разрушать, Феликс Эдмундович. Вы постепенно перестанете верить окружающим, потому что время от времени будет открываться вам: тот «товарищ» — с нами, другой — с нами и — третий тоже. Вы совершенно правы, процесс необратим, но и ведь мы, «младославяне», тоже о будущем думаем.
— С помощью провокации?
— Напрасно иронизируете. Франция страна отнюдь не монархическая, но и там в борьбе с анархией пользуют агентуру, — а ведь якобинские традиции: Розе Люксембург приют дают, Бориса Савинкова скрывают.
— Мы не анархисты. Мы социал-демократы, а во Франции социалисты входят в правительство.
— Оп! — обрадовался Глазов. — А сколько времени я вас к этой мысли вел, Феликс Эдмундович! Я ведь вам говорил вначале, что происходящее сейчас не одобряю. Я о будущем думаю. И хочу, чтобы в этом скором будущем люди к государственным институтам отнеслись разумно.
— К ним так историки отнесутся, после того как ваши государственные институты будут разрушены. Неужели вы серьезно думаете, что новое общество можно строить руками старых государственных институций? В противоречие с самим собою входите — с экой жалостью говорили о пореформенной поре. Нет, вы ничего не построите. Или помогайте нам рушить старые институции, или…
— Помогать вам? Значит, к сотрудничеству меня склоняете вы? Не я — вас, а вы — меня?
— Именно.
— Побойтесь бога, Феликс Эдмундович! Сколько вам осталось по земле ходить, бедный вы мой?! Месяцы — от силы. Таких, как вы, мы станем уничтожать, ибо горбатых могила, как говорится, исправляет.
— Слушайте, — тихо спросил Дзержинский, — неужели вы не понимаете, что все кончено? Неужто вы не понимаете, что у вас один путь к спасению: будучи человеком отнюдь не глупым — помогать нам, а не здешним вашим тупоголовым кретинам? Неужели в вас убито все живое — даже инстинкт самовыживания?
Глазов мелко засмеялся, позволил Дзержинскому уйти, а в глубине души испуганно признался себе, что Шевяков-то был прав — ничего с этим не выйдет: с кучерами и лакеями надо работать, а особенно с дворниками
— те безотказны.
«Бежать отсюда надо, — ясно понял Глазов. — Здесь погибну.
Бежать».
Вызвав Турчанинова, сказал:
— Андрей Егорович, подарок хочу сделать — Дзержинского я вам отдаю. Он занятен, умен, деятелен, а потому — не нужен.
— То есть?
— Вы ему побег устройте, Андрей Егорович. Или неясно? «И. Э. Дзержинскому. X павильон Варшавской цитадели, 12 сентября 1905 г. Мой дорогой! Итак, ты видел зверя в клетке. Когда ты вошел в комнату „свиданий“, то с удивлением оглядывался, разыскивая меня. И вот ты увидел в углу серую клетку с двойной густой проволочной сеткой, а в ней — твоего брата. А дверь этой клетки охранял солдат с винтовкой. Коротким было это наше свидание, мы почти ничего не успели друг другу сказать. Поэтому я буду тебе писать, а ты присылай мне от поры до времени какую-нибудь открытку с видом и привет. Я смотрю на эти открытки (я поставил их на стол, и глаза мои радуются, сердце ликует, грудь расширяется, и я вижу, словно живых, и улыбаюсь тем, кто прислал мне эти открытки, и мне тогда не грустно, я не чувствую себя одиноким, и мысль моя улетает далеко из тюремной камеры на волю, и я опять переживаю не одну радостную минуту). Это было так недавно. Была весна, могучая, прелестная весна. Она уже прошла, а я здесь преспокойно сижу в тюремной камере, а когда выйду — опять зазеленеют луга, леса, Лазенки, зацветут цветы, сосновый бор опять мне зашумит, опять в летние лунные ночи я буду блуждать по загородным дорогам, возвращаясь с экскурсий в сумерках, прислушиваться к таинственным шепотам природы, любоваться игрой света, теней, красок, оттенков заката — опять будет весна… Будь добр, пришли мне какую-нибудь французскую элементарную грамматику — не могу справиться со склонениями… Обнимаю тебя, твою жену и всех крепко. Твой Феликс».
16
Храмов, председатель «Союза Михаила Архангела» Варшавы принял Глазова не дома — зачем полицию тащить к себе напрямую, и так о православных патриотах трона слишком много досужих сплетен.
Встретились они в отдельном кабинете ресторана «Бристоль»; ужин был накрыт роскошный — хозяин мукомольной фабрики Егор Саввич Храмов человеком был щедрым от природы, а уж когда дело касалось «союза», тут и говорить нечего.
— Рад личному, как говорится, знакомству, — сказал Храмов, тучно вышагивая навстречу Глазову, — а то все по телефону да по телефону.
— И я рад личному знакомству, — ответил Глазов, пожимая оладьистую руку мукомола, — от всей души рад.
— Прошу во главу, по обычаю, как старший…
— Стариком бы уж не делали, не хочу я в старики, Егор Саввич.
— Как за тридцать перевалило, так, почитай, в старость поехали, с ярмарки, что называется, Глеб Витальевич.
— Не хочу, не хочу, не хочу с ярмарки, — улыбнулся Глазов, скучно осматривая стол, уставленный яствами, — хочу на ярмарку.
— Экипажей у нас достаточно, скажите куда — подадим. Где только ярмарка нынче? Кругом окоп, право слово, окоп.
— Ярмарка в Петербурге, — ответил Глазов. — Там сейчас шумная ярмарка, Егор Саввич.
— Икорочки, икорочки побольше, Глеб Витальевич, она, говорят, способствует. Я просил специально из отборной муки блинчиков испечь — хлеб, он всех основ основа!
— И правопорядок, — добавил Глазов, заворачивая икру в кружевной блин, — хлеб и жесточайший правопорядок, которого у нас нет.
— Не сыпьте раны-то солью, Глеб Витальевич, — подняв рюмку, жалостливо сморщился Храмов, — не надо! Я понимаю, что раны у нас общие, только ведь я социалистическую сволочь каждый день на свободе вижу — в отличие от вас! Вы-то их разглядываете, так сказать, захомутанными, в остроге!
— Не всегда, — ответил Глазов и, чокнувшись с Храмовым, медленно опрокинул рюмку: последние месяцы пил много, чувствуя постоянное внутреннее неудобство.
— Вы кушайте, кушайте икорку, Глеб Витальевич, и балыка прошу отведать. Каспийский, весенний, светится, словно лимончик! Единственно, что принимаю из нерусского к нашему православному столу — так это лимон. Оправдываю тем, что произрастает в сердце христианства. Долго, знаете ли, приглядывал — кто их потребляет в пищу. Полячишка? Нет, обходит. Полячишка за столом парит, он о пенькной пани думает, житню хлещет; еврей — тот свою фиш жрет, ему, кровососу, кислое ни к чему, ему подавай горячее, как кровушка, и такое же терпкое. Отчего они, порхатые, свеклу жрут? Отчего? Оттого, что цветом кровавы. Балычка извольте, балычка, Глеб Витальевич…
— Егор Саввич, — положив себе балыка, спросил Глазов, — вы деньги из Петербурга не только от единомышленников получаете, но из министерства внутренних дел тоже?
— Окститесь, Глеб Витальевич, бог с вами, — ответил Храмов, наливая по второй. — Только от патриотов, от одних, как говорится, патриотов великорусской идеи, кому земля дорога и старина наша гордостна, кто тщится сохранить дух и землю от чужекровного растворения.
Выпили вторую, закусили, углубились в осторожное закручивание следующего блина.
— Так вот я и говорю, Егор Саввич, — продолжал между тем Глазов, — что деньги, которые вам переводит наше министерство, слишком открыто идут. Если б один я знал номера счетов, а то ведь и мои сотрудники знают, а у каждого сотрудника жена есть брат, отец, ближайший друг, и у каждого из вышепоименованных случаются домашние торжества, день ангела, пасха опять же. От одного — к другому пошло, а там ведь и не остановишь.
