Господин Малоссен - Пеннак Даниэль (первая книга TXT) 📗
– Не морочьте себе голову своими историями, Малоссен. Вы здесь ни при чем. Вы потеряли ребенка не потому, что вы никчемный отец.
Я посмотрел на Марти.
Он посмотрел на меня.
– Я уверен, что вы сочиняете себе всякую такую ерунду.
Трудно с ним не согласиться. Мы опять обратили взгляды на ряды кресел.
– Что до Френкеля…
У меня не было ни малейшего желания выслушивать разговоры о Маттиасе Френкеле.
– Это совсем на него не похоже.
Но я также не хотел, чтобы Марти сейчас ушел. Поэтому мне пришлось слушать, как он выражает все свое уважение замечательному доктору Френкелю. Он ведь был его учителем, одним из тех гуманистов, что так редко встречаются среди докторов, прекрасным примером для будущих врачей.
– Все мы – социальные машины по сравнению с Френкелем. Когда я говорю «мы», я имею в виду медицинский персонал в целом. Таким врачам, как он, обязаны мы той малой толикой гуманности, какую еще сохраняем по отношению к нашим пациентам.
Гуманность Маттиаса Френкеля… Я позволил себе скромное замечание:
– Все же он написал эти одиннадцать писем… Марти удрученно покачал головой.
– Знаю. Мы говорили об этом с Кудрие по телефону и с моим другом Постель-Вагнером, судмедэкспертом. Постель-Вагнер тоже был учеником Френкеля. И он так же, как я, не может понять…
Последовало молчание, которое я решился прервать, спросив:
– Может ли врач сойти с ума? На почве медицины, я хочу сказать…
Он задумался.
– Мы в нашем деле все немного ненормальные. Боль нас либо притягивает, либо отталкивает. В обоих случаях мы начинаем предпочитать заболевание самим больным, это и есть наша форма безумия… и Бертольд – ярчайшее тому подтверждение. В борьбе клинических исследований и чувства гуманности последнее никогда не будет победителем. Иначе сострадание унесло бы и врача вместе с больным. Некоторые отказываются от лечебной практики именно от избытка этого чувства… Я встречал таких. Постель-Вагнер перешел в судебно-медицинскую экспертизу. Он утверждает, что это лучшая обсерватория для наблюдения за живыми. Знаю я и таких, кто наживается на болезнях: эти становятся крупными налогоплательщиками. Но в массе своей мы делаем что можем, мы срываемся, ползем вверх, опять срываемся, так и стареем понемногу. С нами не слишком-то весело. Мы теряем свой студенческий задор. Не из-за сострадания, из-за усталости… Медицина – это сизифов труд. Только вот трудно представить себе Сизифа, толкающего перед собой рассеянный склероз.
Мы говорили сбивчиво, как два актера, подыскивающие правильные слова, глядя в пустой зал, который скоро должен был заполниться публикой.
– Может, это как раз и случилось с Френкелем, – сказал я.
– Что именно?
– Взрыв рудничного газа. Слишком сильное переживание…
– Может быть…
Да, под слишком жестоким напором эмоций, Френкель, вероятно, взял на себя роль, которую, как мне казалось, играл я сам с того момента, как узнал о беременности Жюли. Зачем вообще появляться на свет при нынешнем состоянии человечества? Возврат юношеского пыла, тем более разрушительного, чем дольше пришлось его сдерживать… и вот наш доктор принимается вырубать из розетки будущих малышей.
Марти не выказывал оптимизма.
– Даже не знаю, что могло вызвать подобную перемену у такого человека, как он. Маттиас Френкель по-настоящему ненавидел смерть.
Он замолчал. Потом произнес фразу, которая прозвучала как эпитафия:
– Его жизнь – это жизнь.
Одному Богу известно, как мне не хотелось слышать подобные сентенции, особенно в непосредственной близости Жюли, которую Маттиас только что лишил смысла жизни… Но тут я вдруг вспомнил внезапное вторжение Клары в нашу комнату сегодня утром, после ухода Жюли и перед появлением инспектора Карегга. «Бенжамен, Бенжамен, Малышу приснился ужасный кошмар!» – «Успокойся, моя Кларинетта, присядь, так что же это за кошмар?» – «Маттиас!» Сердечко Клары все еще испуганно трепетало. Малыш видел, как Маттиас идет к нему по центральному проходу кинозала «Зебры», весь в крови, глаза лезут из орбит: поруганная чистота, невинный мученик… нет, не страдалец, а само Воплощенное Страдание. Я прекрасно знал это выражение лица Маттиаса Френкеля, именно такое, какое было у него на конференции, когда та здоровенная беременная женщина швырнула в него куском сырого мяса, влепившегося ему в грудь. Кошмарный сон Малыша был вещим. Я и сейчас еще слышал плотный свист этого кровавого шматка телятины, пролетевшего у меня над головой. Это произошло как раз после того, как Маттиас процитировал слова святого Фомы: «Лучше родиться хворым и убогим, нежели не родиться вовсе». Я все еще слышал, как она выкрикнула: «Вот тебе твой уродец, идиот!» Я видел взгляд Маттиаса, забрызганного кровью. Маттиас, который явился Малышу сегодня ночью, шел прямо оттуда, из того мгновения. Он повторял мое имя на ходу. «Он звал тебя, Бенжамен. Малыш сказал, что он звал тебя». Кошмар: Маттиас приближается, весь в крови, скрюченный ревматизмом… недобитая жертва… извиняющееся страдание… зовущее меня… меня… меня…
Голос Жюли вернул меня обратно, в настоящий момент.
– Это ты, Бенжамен? С кем ты говоришь?
Мы с Марти обернулись.
Придя в «Зебру», она не сказала ни слова. Ее раздели и уложили в эту большую квадратную кровать, подоткнули одеяло, как в детстве, – она не сопротивлялась. Когда все на цыпочках уходили со сцены, она задержала Сюзанну. Сюзанна тяжело и терпеливо опустилась на край постели, приготовившись слушать. Но Жюли только рассказала ей о своей встрече с Барнабе, о том, что он против показа Уникального Фильма. Она попросила Сюзанну собрать их коллегию киноманов сегодня же вечером. «Придет Барнабе. Может быть, нам удастся что-нибудь решить». И заснула.
После ухода Марти она больше ничего мне не сказала. Ни о ребенке, ни о Маттиасе, ни о Бертольде. Ни слова. Жюли всегда замолкает, когда зализывает свои раны. Душа в укрытии. Сердце в крови. Мозг в броне. «После смерти отца я за шесть месяцев не произнесла ни слова». К сведению любителей-утешителей: утешения здесь неуместны. Просто надо быть рядом… Ложись и жди. Именно это я и сделал. Я растянулся пластом рядом с ней. Она положила голову мне на плечо. И мы уснули.
Проснулись мы через несколько часов в окружении устремленных на нас внимательных взглядов племени Малоссенов и светил кинематографа. На зов откликнулись все – от толстяка Авернона (оракула статического кадра) до Лекаедека (пламенного обличителя съемки с движения).
Сидя прямо на своих стульях, расставленных по кругу, перед веревками с висящими на них белыми снимками кровати, они смотрели на нас не отрываясь. Похоже, будто мы проснулись в гнезде ангелов! Наше ложе возвышалось на постаменте мрака, а лучи прожекторов освещали каждого из них витражным разноцветием. Я легонько подтолкнул Жюли локтем. И вдруг, словно по моему сигналу, забрюзжали колесики подъемного механизма, и тюль стал волнами подниматься, открывая кровать. Конус света, сверкая тучами блесток, накрыл нас колпаком.
Постановка Жереми…
Жюли села на постели, вся в белом до кончиков пальцев – на ней была ночная рубашка Сюзанны. Ее огненная грива, сияющая под струями этого искрящегося дождя, и округлость тяжелых грудей, ясно обрисовывавшихся тканью сорочки, прильнувшей к влажному от пота телу, несколько оживили неподвижную тишину.
Она улыбнулась:
– Нет, определенно, ты мастер на всякие дешевые трюки, Жереми. Уолт Дисней тебе и в подметки не годится.
Кое-кто захихикал, в том числе и Жереми, чьи уши вдруг вспыхнули ярким свечением; затем Жюли сразу приступила к делу. Она поблагодарила шестикрылых хранителей Кинематографа за то, что они так быстро откликнулись на зов, и кратко изложила им свою встречу с иллюзионистом Барнабу, внуком старого Иова и Лизль, который был решительно против демонстрации, пусть даже единственной, Уникального Фильма.
