Сладость на корочке пирога - Брэдли Алан (читать книги онлайн бесплатно полностью без сокращений .txt) 📗

Почтовые марки, как объяснял отец, печатаются на листах бумаги по двести сорок штук — двадцать горизонтальных рядов по двенадцать штук, эти сведения я легко запомнила, потому что «20» — это атомное число кальция, а «12» — магния; мне надо было лишь подумать о карбонате магния. Каждая марка на листе содержала уникальный двухбуквенный идентификатор, начинающийся с «АА» на верхней левой марке и далее в алфавитном порядке слева направо до сочетания «ТЛ» в правом нижнем двадцатом ряду.

Эту схему, рассказывал отец, ввел почтамт, чтобы предотвратить подделки, хотя не совсем ясно, как она должна была работать. Были неистовствовавшие параноики, говорил он, которые считали, что мошенники в своих логовах днем и ночью усиленно трудились, изготавливая копии, чтобы обмануть ее викторианское величество на пенни за раз.

Я внимательно посмотрела на марку в руке. Внизу, под головой королевы Виктории, была написана цена: «ОДИН ПЕННИ». Слева от этих слов находилась литера «Б», справа — «Г».

Это выглядело следующим образом: «Б ОДИН ПЕННИ Г».

«БГ». Марка была из второго ряда листа, восьмая колонка направо. Два-восемь. Это имеет значение? За исключением того, что «28» было атомным числом никеля, мне больше ничего не приходило в голову.

И потом до меня дошло! Это не число, это слово!

Бонепенни! Не просто Бонепенни, но Бонепенни Г.! Гораций Бонепенни!

Наколотая на клюв бекаса (кстати, школьное прозвище отца было Джако!), эта марка служила визиткой и смертельной угрозой. Угрозой, которую отец увидел и понял с первого взгляда.

Птичий клюв пронзил голову королевы, но оставил имя пославшего, очевидное тому, у кого есть глаза, чтобы видеть.

Гораций Бонепенни. Покойный Гораций Бонепенни.

Сгнивший деревянный крест на вершине холма — все, что осталось от виселицы XVIII века, — показывал двумя пальцами в противоположные направления. Я могла добраться до Хинли, насколько мне было известно, либо по дороге на Доддингсли, либо более длинным и менее оживленным путем, который проведет меня через деревню Святой Эльфриды. Первый вариант быстрее, но второй, поскольку им пользовалось меньше народу, более безопасен в том случае, если меня объявили пропавшей.

— Кар-кар-кар! — иронично сказала я. Кому есть до меня дело?

Тем не менее я выбрала дорогу направо и направила «Глэдис» в сторону Святой Эльфриды. Вся дорога шла под гору, и я набрала большую скорость. Когда я тормозила, втулка в заднем колесе «Глэдис» свистела, словно клубок разъяренных, исходящих ядом гремучих змей. Я представляла, что они прямо за мной, преследуют меня по пятам. Это было прекрасно! Я не чувствовала себя так замечательно с того дня, когда я впервые изготовила, путем успешной экстракции и выпаривания, синтетический кураре из болотного аронника из пруда викария.

Я положила ноги на руль и позволила «Глэдис» катиться по своему усмотрению. Мы неслись вниз по грязному холму, и я пела навстречу ветру:

13

Внизу оаксшоттовского холма я снова подумала об отце, и опять подкралась печаль. Они на самом деле считают, что он убил Горация Бонепенни? И если да, то как? Если бы отец убил его под окном моей спальни, он сделал это в полной тишине. Я с трудом представляю, чтобы отец убил кого-то без единого звука.

Но не успела я дальше обдумать эту мысль, как дорога выровнялась перед поворотом на Коттсмор и к Доддингсли-Магна. В тени древнего дуба на автобусной остановке стояла скамейка, на которой восседал знакомый персонаж: старый гном в брюках гольф, похожий на Джорджа Бернарда Шоу, съежившегося от стирки. Он сидел так безмятежно, болтая ногами, на четыре дюйма не достававшими до земли, что вполне мог родиться на этой скамейке и провести на ней всю жизнь.

Это был Максимилиан Брок, сосед, и я взмолилась, чтобы он не заметил меня. В Бишоп-Лейси шептались, что Макс, отошедший от мира музыки, теперь зарабатывал на жизнь писательством — писал под женским псевдонимом (вроде Лалы Дюпре) скандальные рассказы для американских журналов с названиями типа «Тайные признания» и «Знойные истории любви».

Из-за манеры совать нос в дела всех, кого он встречал, и затем превращать то, что ему рассказывали по секрету, в газетное золото Макса называли, во всяком случае за глаза, Сельским Насосом. Но поскольку он был одно время учителем фортепиано у Фели, я не могла его вежливо игнорировать.

Я съехала в неглубокую канаву, притворяясь, что не вижу его, и возясь с цепью «Глэдис». Если мне повезет, он продолжит смотреть в другую сторону, и я смогу прятаться за кустами, пока он не уйдет.

— Флавия! Haroo, mоn vieux! [40]

Черт! Меня засекли. Игнорировать «ару» от Максимилиана — даже когда он сидит на скамейке на автобусной остановке, — значит нарушать одиннадцатую заповедь. Я притворилась, что только что заметила его, и нацепила фальшивую улыбку, подъезжая к нему на «Глэдис» по сорнякам.

Максимилиан жил много лет на Нормандских островах, где служил пианистом в симфоническом оркестре Олдерни, должность, как он говорил, требовавшая большого количества терпения и значительного запаса детективных романов.

В Олдерни было необходимо (или так он мне однажды рассказывал, когда мы болтали о преступлениях на ежегодной цветочной ярмарке святого Танкреда), дабы призвать на помощь всю силу закона, встать посредине городской площади и прокричать: «Haroo, haroo, mon prince. On mе fait tort!» Это именовалось «призывом преследовать преступника» и дословно переводилось: «Внимание, мой принц. Мне наносят ущерб!» Или, другими словами, против меня совершают преступление.

— Как ты, мой маленький пеликанчик? — спросил Макс, наклоняя голову, как сорока, в ожидании ответа.

— Я в порядке, — осторожно ответила я, вспомнив, что Даффи однажды сказала мне, что Макс как паук, который парализует тебя укусом и не уйдет, пока не высосет до последней капли кровь из твоей жизни — и из жизни твоей семьи.

— А твой отец, достойный полковник?

— У него много дел, то одно, то другое, — сказала я. И сердце заколотилось у меня в груди.

— А мисс Офелия? — продолжил он. — Она продолжает раскрашивать лицо подобно Иезавели и любоваться своим отражением в чайном сервизе?

Удар попал точно в цель, это было слишком даже для меня. Его это не касалось, но я знала, что Максимилиан мог прийти в неистовую ярость из-за любого пустяка. Фели иногда именовала его за глаза Румпельштицхеном, а Даффи — Александром Поупом-или-ниже. [41]

Тем не менее я временами находила Максимилиана, несмотря на его отталкивающие пристрастия и, может быть, из-за сходства нашего телосложения, интересным и полезным собеседником — до той степени, пока не принимаешь его крошечный рост за слабость.

— У нее все хорошо, спасибо, — сказала я. — Сегодня утром у нее был хороший цвет лица.

Я не стала добавлять «раздражающе».

— Макс, — спросила я, до того как он успел задать следующий вопрос, — как ты думаешь, могу я научиться играть ту маленькую токкату Парадизи?

— Нет, — ответил он без малейшего колебания. — Твои руки — не руки великого артиста. Это руки отравителя.

Я ухмыльнулась. Это была наша маленькая шутка. Было очевидно, что он не в курсе убийства в Букшоу.

— А вторая? — продолжил он. — Дафна? Неуклюжая сестрица?

«Неуклюжая» относилось к мастерству игры Дафны на рояле или, вернее, к его отсутствию: бесконечные, мучительные попытки поставить непослушные пальцы на клавиши, казалось, ускользавшие от прикосновения. Борьба Даффи с инструментом напоминала борьбу курицы с лисой, проигранную битву, всегда заканчивающуюся слезами. И тем не менее, поскольку отец настаивал, война продолжалась.