Любовники чертовой бабушки - Милевская Людмила Ивановна (читать книги бесплатно .TXT) 📗

Таким образом бежала я вдоль дороги, изредка даже подпрыгивая и энергично совершая движения тем местом, к которому был привязан (родной уже) стул. Движения эти, по моему разумению, должны были сделать меня особо заметной. При этом я вопила так громко, как только могла. И вопила не что-нибудь, а гимн революционеров и Франции — Марсельезу. Правда, по-русски, но старательно и выразительно. Несмотря на то что голос мой осип и охрип, я иной раз брала столь высокие ноты, что вполне могла гордиться собой.

Если учесть, что ползла я в короткой юбчонке, похожей на набедренную повязку, то можно представить, с каким изумлением смотрели на меня проезжающие мимо французы! Правда, сначала они на высокой скорости пролетели мимо. Это повергло меня в такое отчаяние, что я, наплевав на боль в руках, ногах, шее и горле, заскакала со стулом на заднице с силой молодой гориллы. И звуки, которые я издавала, нетрудно представить, если речь зашла о горилле.

И еще! Ради полноты картины не стоит забывать о моих волосах. Длинные, цвета спелой пшеницы, они спутались и придавали мне экзотический вид. Думаю, все это изумительно сочеталось со стулом, сроднившимся с моей задницей, — слава богу, она единственная осталась цела. Кстати, орала я уже не одну Марсельезу, а и «мать вашу» и многое другое.

Наверняка это выглядело зрелищно, потому что французы, проскочившие далеко, не поленились развернуться и устремились ко мне. Когда они дружным семейством в составе пяти человек высыпали из дешевенького (для них) «Пежо», я как раз покончила с Марсельезой и перешла к русской народной песне «Ударили Сеню кастетом по умной его голове…» Я так увлекалась вокалом, что порой забывала о танце. Да-да, ко всему я еще и пританцовывала, но иногда пыталась филонить. Правда, всякий раз быстро спохватывалась и компенсировала недостаток движений довольно высокими (если не забывать про стул) прыжками.

Семейство было в восторге и разразилось дружными аплодисментами. Учуяв, что стою на верном пути, я грянула удалую «Гоп со смыком — это буду я». Опус удостоился продолжительных оваций. Я поняла, что понравилась им и могу обратиться с просьбой. Вот только не знала, каким образом разъяснить, что хочу избавиться от проклятой веревки, превратившей в сиамских близнецов нас со стулом. Из французского помнила я лишь «о-ля-ля» и «па-де-де». Кстати, последнее весьма символично для нас со стулом, ведь па-де-де в буквальном переводе с французского — танец вдвоем. Пришлось заменить количеством качество: я произнесла то, что знала, но несколько раз подряд — для убедительности. И снова сорвала овации. Семейство, чувствовалось, неплохо проводит время.

Меня это начало раздражать. Я опять попробовала вступить в контакт и объяснить, для чего так старалась. Попробовала и прозрела: оказывается, не зная языка и не имея свободы рук, человек, по сути, лишается коммуникабельности. Точнее, коммуникабельность-то у меня была, да еще какая, но плодов она не принесла. Глаза французов струили скуку и ожидание, и началось это с ними сразу же, как я перестала дрыгаться и вопить.

Когда они окончательно приуныли, я пришла в ярость и стала зверем бросаться на них. Вот тут французы оттянулись по полной программе. Они то убегали, то возвращались и дразнили меня, как собаку. Я выдохлась, легла на бок и зарыдала. Французы отметили это событие сумасшедшими рукоплесканиями, бросили мне деньги и, шумно обмениваясь впечатлениями, погрузились в свой дешевый «Пежо». На прощание (уже из машины) мне махали руками и посылали воздушные поцелуи. Это было ужасно. Это был полный провал.

Я с ненавистью смотрела им вслед и ругала свою дырявую память. Она не хотела мне возвращать то, что я когда-то наивно доверила ей, пусть и в малом количестве: каких-нибудь десять-двадцать французских слов — и я спасена. Но память капризничала.

Заслышав шум приближающегося автомобиля, я воспряла. Решила на этот раз не лениться, а скакать и орать энергичней, продуманней и спокойней, чтобы было видно, что я человек трезвый, интеллигентный и здравомыслящий. Исполняла лишь Марсельезу, но с огромным достоинством. Но и эти французы, очарованные моим выступлением, тронулись в путь, осыпав меня деньгами.

Третий автомобиль так быстро проехал мимо, что я даже стараться не стала. Стояла себе на четвереньках, провожая их грустным взглядом. И все же они задним ходом вернули свой «Ситроен» и минут пять не решались его покинуть: открыв рты, испуганно наблюдали меня из закрытых окон.

Нервы мои уже изрядно подорвали предыдущие две семьи, поэтому этих я обругала отборнейшим русским матом — натренировалась в сарае. Пока материлась, упрямо гоняла мысль по извилинам мозга и нашла-таки там французское слово.

— Бульденеж! [1] — яростно завопила я. — Бульде-неж!

Французы открыли окна.

И меня понесло: на ум приходили слова, одно за другим.

— Мсье! Мсье! — заходилась я в радостном крике, не забывая крутить задом, точнее, стулом.

Двери «Ситроена» слегка приоткрылись.

— Тужур! Бонжур! — что есть мочи орала я, не оставляя стула в покое.

Толпа молодых людей высыпала из автомобиля. Их было четверо, симпатичных молодых парней. Охотно познакомилась бы с ними в любое другое время, но в том виде, в котором была, попыталась бежать от позора, не жалея локтей и коленей. Голодная и измотанная, я готова была на все, но не утратила двух вещей: достоинства и желания вызывать восхищенье. В этом смысле ободранные щеки, колени и руки не помогали, а стул просто гадил.

Дернула я от них на запредельной скорости (не забывайте о стуле!), но молодые люди меня поймали и разглядывали с сочувствием. От их тепла я вспомнила целую фразу соотечественника Кисы Воробьянинова.

— Мсье, же не манж па си жур! [2] — с чувством произнесла я, мучаясь совестью из-за того, что сильно преувеличиваю.

На самом деле я не ела всего второй день, но французы, услышав, что я не ела шесть дней, пришли в жуткий ажиотаж. Самый сообразительный из них, крикнув: «Э бьен!» — помчался к машине. Остальные ломанулись за ним. Чем только не кормили меня! Начали с мягчайшей французской булочки — кормили с рук, как корову. Я стояла на четвереньках, жадно ела из симпатичных французских рук и ломала голову: как объяснить своим благодетелям, что веревку можно и развязать? И что у нас, в России, принято есть своими руками.

Не подозревая о моих страданиях, они радовались поеданию булки и приговаривали: «Са ва бьен», что, как выяснилось позже, равнозначно нашему «все идет хорошо».

Действительно хорошо, я не возражаю. В сравнении с тем, что было, даже отлично, но лучшему нет предела. Доев булку, я презрела прочие сладости и, выругавшись по-русски, вспомнила, что прекрасно владею английским. И все пошло как по маслу. По-английски я объяснила, чего хочу, и французы невиданно удивились. Пришлось спросить:

— Что же вы думали, я привязала себя к стулу сама, дала обет не развязываться и чесанула на карачках гулять по Европе?

И подумала: поразительно, как глупы эти французы. И еще бабуля моя утверждала, что любовники они непревзойденные. Впрочем, возможно, бабуля права, но как это может мне сейчас пригодиться?

Короче, в конце концов меня развязали. Я поднялась во весь свой немалый рост, явив при этом массу женских достоинств. Мои спасители только присвистнули: «О-ля-ля!»

Вот когда я поняла, что они не бросят меня в беде! Поняла и возмутилась:

— С чего вы взяли, что я сама себя привязала к стулу?!

В ответ они выразили изумление: почему я не перегрызла веревку, а так над собой издевалась?

Действительно, почему?!

Я обычная дура, они же приняли меня за изощренную мазохистку. Мои зубы действительно дотягивались до этой проклятой веревки, так почему я не сообразила ее перегрызть? Остается тешить себя надеждой, что мой склад ума предназначен исключительно для каких-то масштабных деяний.