Деревенский детектив - Липатов Виль Владимирович (электронная книга txt) 📗
– Полкан, вот ты есть Полкан! – сказал участковый собаке и негромко постучал в дверь. – Живой есть кто или нет?
На первый стук никто не ответил, тогда Анискин постучал погромче.
– Чего скребешься-то, входи! – раздался далекий, но явно злой голос.
– Входи, кого еще черт принес.
Мимо уже не пустых, а полных решетчатых ящиков, мимо бочки с селедкой и мешков с сахаром, густо смазанных солидолом и обернутых бумагой кос, граблей, лопат и прочего металлического добра, мимо зашнурованных веревками двух велосипедов и мотоцикла в деревянных планках Анискин прошел в комнату продавщицы Дуськи, в которой тоже было полутемно, так как продавщица отдыхала после работы и беспокойной ночи. Так что Дуську во мраке сразу видеть было нельзя, и участковый различил только черное и движущееся.
– Здорово, здорово, Евдокия! – приветствовал он черное и движущееся.
– Как живем-можем?
Все еще была темнота, и в ней Дуська ответила:
– А, это Анискин… Здорово, Анискин, проходи!
Скрипнули внутренние ставни, в комнату ворвался здоровенный кусок солнца, и участковый во всю ширь увидел маленькую комнату продавщицы, ее сундук, городское зеркало на трех половинок, зеркальный шкаф и саму Дуську
– она в черной шелковой рубашке сидела на кровати и, подняв руки, закалывала густые волосы. Шпильки Дуська держала в зубах и потому проговорила в нос:
– Ты, Анискин, если пришел, то не стой, а садись.
Участковый опустился на низенький стульчик с цветастым сиденьем, вытянул ноги, чтобы не торчали выше пуза, и прищуренными глазами с ног до головы оглядел продавщицу Дуську. Черная рубашка на ней была такая плотная, что трусы и бюстгальтер не просвечивали, сама Дуська под комбинацией была пухлая и грудастая, а ноги имела одинаковой толщины что в щиколотке, что возле коленей. На взгляд участкового, продавщица выглядела хорошо, но он все-таки сурово прицыкнул зубом.
– Постеснялась бы, страма, в рубашке-то!
– А мне не стыдно, – огрызнулась Дуська, вынимая из зубов последнюю шпильку. – Мало что комбинация двенадцать рублей стоит, мне платье перед кажным надевать – мозоли набьешь! Сейчас еще ничего, уборка, а в обычное время только приляжешь: «Дуська, открывай! Дуська, открывай!» Хорошо бы еще за водкой, а то вот вчерась приходит Сузгиниха – уксус у ней кончился, а сам пельмени захотел… Это летом-то адиот! Вот она и прется в ночь-полночь.
Дуська от злости мгновенно сгреблась с кровати, просвистев под носом участкового шелковой комбинацией, сдернула все-таки с гвоздя ситцевый халат и накинула его на меловые неохватные плечи. Потом она боком села за маленький столик, закинула ногу на ногу и достала папиросу из пачки «Север». По-мужски чиркнув спичкой, Дуська хрипло спросила:
– Чего пришел, Анискин?
– А дело есть.
– Ну, я тогда тебе окно открою.
В три движения, словно в три прыжка, Дуська открыла окно, раздвинув алую занавеску, попутно что-то лишнее убрала со стола, подправила подушку на кровати, сделала еще что-то неуловимое и непонятное – вихрь, вихрь! Птичкой перепархивала Дуська с места на место, хотя была толста и, по слухам, больна сердцем. И когда Дуська опять села на место, Анискин еще раз посмотрел на нее ясными глазами: «Эх, хороша баба эта Дуська!» Потом он повозился на чертовом стульчике и сказал:
– Чего же ты, Евдокея, ребятишкам-то медяки недодаешь?
– Кому это? – вскричала Дуська и опять вскочила с места. – Ну, скажи, Анискин, кому я недодала медяк?
– А Фроське Негановой, – подумав, ответил участковый. – Этой три копейки, а вот Мишутке Ляпину – так целый пятак.
– Фроське, Мишутке?! – Дуська очумело глядела на участкового, халатик падал с ее покатых плеч. – Ты чего же это, Анискин, умом тронулся, – простонала она. – Ведь те три копейки и тот пятак – это когда было?.. Это же еще в июне, в покосы…
– Ну и что, что в покосы, – мирно ответил Анискин. – Недодано же, а?
– Ну, Анискин, ну, Анискин! – Дуська попятилась, села от огорчения на свою пышную кровать, руки бросила на кровати и обиженно замигала. – Ну, Анискин, это слов не найти, какой ты есть злобный человек. Не зря твоя Глафира тоща, как стерлядь, – это все от тебя!
Дуська опять всплеснула руками – на этот раз не замедленно, а быстро
– крутанулась волчком по комнате, открыла рот на манер галчонка, чтобы густо закричать, но от возмущения слова у нее в горле встали колом – она села на кровать и, прищурившись, стала смотреть мимо Анискина злыми, как у голодной кошки, глазами. Губы у нее дрожали, кривились.
– Вот хорошо! – похвалил ее Анискин. – Молодца, Евдокея, угомонилась!
Участковый задумчиво посмотрел на городское зеркало из трех половинок
– ничего себе, огладил глазами зеркальный шкаф – какой блестящий, перевел глаза на кровать под никелем и с шариками – мягка, мягка! Все в Дуськиной комнатешке понравилось Анискину, и он согласно покивал головой – дескать, давай, давай, Дуська, продолжай в том же духе…
– Я чего, Евдокея, на медяк память держу, – сказал Анискин, – а оттого, чтоб ты не забывалась. Так что ты не обижайся, а лучше в корень гляди… Я ведь тебя, Евдокея, за то уважаю, что ты против всех прежних продавщиц – человек нежадный, добрый. Ты и в долг дашь, и не обвешаешь, и хороший товар от народа не утаишь. Вот за это я тебя и уважаю.
– Ну, спасибо, Анискин! – насмешливо ответила Дуська, разводя руками.
– Спасибо, так тебя перетак…
– Вот и материшься ты, а я на это внимание не держу. Ты от хорошего сердца материшься, Евдокея.
– Вот еще!
– Не вот еще, а – так!
Они помолчали.
– Жизнь прожить, Евдокея, – не поле перейти! – после молчания сказал Анискин. – Я твое положение понимаю, вхожу в него, так что ты меня извиняй, если какое слово не так скажу… – Участковый потянулся рукой к конторским счетам, что лежали на маленьком столике среди коробок с пудрами, одеколонами, губными помадами и всякими кремами. Он положил счеты на колени, шумно сбросил костяшки направо и прежними мирными глазами посмотрел на Дуську. – Ты слушаешь меня, Евдокея?
– Но.
Притихнув, Дуська сидела среди кроватной мягкости покорно, поглядывала на участкового снизу и уже не держала руки под могучей грудью
– лежали они по бокам, на пододеяльнике, большие, шершавые, с накрашенными ногтями, но от этого на вид еще более грубые и заскорузлые.
– Я, Евдокея, – тихо сказал Анискин, – и в то положение вхожу, что ты на одну небольшую зарплату живешь… Ты ведь шестьдесят два рубля получаешь? – спросил он. – А?
– Шестьдесят два…
– Ну, как же на эти деньги проживешь, если у тебя ни коровы, ни огорода, никакой другой живности. – Анискин осторожно вздохнул, погладил рукой счеты. – На эти деньги без добавки прожить, Евдокея, невозможно, особливо если нет постоянного мужика, а только приходящие… Поллитру ему поставь, закуску дай, потом опохмели… Ты на меня не держишь сердце за эти слова, Евдокея?
– Говори…
– Ты меня опять извиняй, Евдокея, но вот ты за июль месяц, по моим думкам, более тридцати рублей сверх зарплаты поимела. – Анискин выровнял счеты на коленях, диковинно толстым пальцем нашарил нужную ему костяшку, а Дуська, следя за его движениями, выпрямилась и напружинила пухлые губы. Он быстро взглянул на нее и продолжил:
– Вот как ты, Евдокея, поверх зарплаты поимела тридцать рублей… Ну, во-первых, сказать, июль был такой месяц, что покосы кончались, а жнивье еще и не начиналось; это значит – народ за водкой шел хорошо. А во-вторых, сказать, в июле геологи в баню приходили – это, значит, еще прибавка…
– Ты за тридцать рублей скажи, Анискин! – ответила Дуська. – Что июль
– месяц хороший, всем понятно…
– Можно и сказать, Евдокея! – Анискин приблизил счеты к глазам. – За поллитру водки ты берешь три рубля, если продаешь ее не из магазину, а с квартиры. Это, Евдокея, правильно по той причине, что ты сверх нормы работать не должна. Тебя же в ночь-полночь будят… Вот ты и берешь за беспокойство сверх цены тринадцать копеек… Ну а теперь считать зачнем.
