Дамы с заначкой - Чацкая Ангелина (читать хорошую книгу полностью .TXT) 📗
— Надо представить себе ситуацию, восстановить обстановку. Вчера я этот плащ не надевала, да и вообще я надевала его в последний раз… — Подруга наморщила лоб, пытаясь вспомнить.
— Напряги память, может быть, несла куда-то? Кому?
— Не куда-то, а откуда! Я вспомнила. Когда я лежала в той пыльной тумбе, куда ты меня засунула столь безжалостно…
— Да я спасала твою жизнь! А тебе было там так неудобно, что ты заснула, — не упустила я случая подколоть подругу. — Значит, ты подхватила эту книжечку в тумбочке?
— Подхватила! Что это, грипп, что ли? Я ничего не подхватывала, просто, когда устраивалась поудобнее, зацепилась за что-то, дернулась, и что-то упало на голову. Я машинально сунула это в карман, думала, потом разберемся.
— Давай посмотрим!
"…Понимал ли я, что мне не сойдет с рук то, что я сделал? Понимал. Поступил бы я иначе, если бы можно было все вернуть? Может быть.
Хотя нет, кое-что я хотел бы обязательно изменить….
Я не верю в Бога, но меня крестили в детстве, и я стал носить крест, как будто он может мне помочь. Мне спокойнее с ним, будто он облегчает мою ношу, груз, лежащий на моем сердце. Я хотел все изменить, и вот что получилось…"
Я пролистала несколько страничек с обычными пометками и стала читать дальше. Клава сидела в плетеном кресле, слушала, попивая чай.
"…Она совершенно изменила мою жизнь. Никогда я не видел никого красивее, она нужна мне, она, как радуга, по которой я смогу уйти в небо.
Надеюсь, что когда-нибудь я буду нужен ей".
Клава хмыкнула:
— Там стихов нет? Обязательно должно быть посвящение.
Я перевернула страничку. Стихов не было.
Клава вздохнула разочарованно:
— Нет больше романтиков.
— Клава, ну не все же пишут стихи.
— Все пишут, хотя бы раз! — настаивала Клава.
— Значит, это не тот самый раз. Слушай дальше, «Я предложил ей снять квартиру в городе, и она согласилась. Я пока не могу привести ее домой, слишком много надо сделать. Она достойна роскоши и совершенства. Кажется, я начинаю ей нравиться, во всяком случае, она звонила мне сама пару раз, сказала, что скучает». Дальше шла короткая запись, «перстень, сапфир.., деньги в банке… 3.2Р715.4.2Р915».
— А это что? — не поняла подруга.
— Какой-то шифр… Может, в камере хранения?
— Там буква в начале. И всего три цифры, насколько я помню, — рассуждала Клава.
— Слушай, а может, это депозитарий в банке?
— Может, только в каком?
— Не знаю, — сказала я и посоветовала:
— Перепиши-ка эти цифры на всякий случай.
Подруга нацарапала их моим карандашом на пачке чая. Я стала читать записи дальше:
«…послать цветы, она любит белые розы».
— А ты говоришь, нет романтиков. Клава, зачем тебе стихи, если дарят розы?
— Розы! А сапфиры? Как ты думаешь, эта запись означает, что он вел учет подарков?
— Не знаю, похоже. Давай посмотрим дальше. — Я опять принялась читать вслух:
«Перстень с сапфиром ей понравился. Она порхала весь вечер, как бабочка, счастливая и веселая. Я смотрел на нее и думал о том, как приятно, оказывается, дарить подарки. Не помню ни одного подарка в детстве, мне покупали кое-какую одежду, остальное приходилось добывать самому. Все в школе и в поселке боялись связываться со мной. Я никогда не показывал свои приобретения родителям, а они и не интересовались, откуда что берется. Папаша был вечно пьян, а мать, наверное, об этом не задумывалась. А теперь я смотрел на радость другого человека и чувствовал себя счастливым, как будто я не…» Запись обрывалась. Я поискала продолжение, но его не было. Следующая страница начиналась со слов: «…я сойду с ума. Я понимаю, что другого выхода не было, концы нужно было обрубить, или он, или я».
— Ого! — оживилась Клава. — Что бы это значило? Дай-ка дальше я почитаю, а ты чай попей.
— Да он остыл уже, пойду чайник включу.
Мне кажется, что чтение затянется не на шутку, особенно с твоими комментариями.
— Ну давай, и баранки прихвати, я про них совсем забыла. Там в буфете, в коробке из-под голландского печенья.
— Хорошо, сейчас вернусь.
Я отправилась в дом. Галопом пронеслась по кухне, щелкнула чайником и полезла в буфет. Металлическая коробка из-под печенья сразу бросилась в глаза. Открыв ее, я с удовольствием хрустнула свежей баранкой. А голландское и датское печенье в этих банках напоминает детские куличики из песка, и не только по виду. По-моему, его покупают только из-за банок, чтобы было куда складывать всякую всячину. Лично я руководствуюсь этими соображениями.
Схватив закипевший чайник, я ринулась во двор. Клава читала, беззвучно шевеля губами. На меня она не обратила внимания. Я демонстративно поставила чайник на стол прямо передней. Она вздрогнула и, подняв глаза, произнесла трагическим шепотом;
— Тут такое! Я сейчас тебе зачитаю пару отрывков… Мне тоже чай налей, — сказала она, наслюнявив палец, чтобы перевернуть слипшуюся страницу.
"За что мое детство было растоптано и изгажено моими родителями? Матерью, которая вызывала у меня отвращение, и отцом, вспоминая которого, я до сих пор задыхаюсь от стыда и злобы. Я словно опять сижу под лестницей подъезда и размазываю по лицу слезы и грязь, отчаянно пытаясь не слышать его пьяные хриплые крики и смех пацанов на улице, бросающих в него гнилую картошку. За что моя жизнь началась в этой клоаке? Что же такое должна была совершить человеческая душа в предыдущем воплощении, если верить в бессмертие, чтобы ее следующая жизнь зародилась в чреве такой женщины — слабой, беспринципной, жадной. И почему же мне не дали шанса совершить нечто доброе на этой земле?
Доброта. Самое лицемерное понятие в этом мире.
Ее нет, есть только жалость и корысть".
— Клава, я не психолог, но мне кажется, что Эдипов комплекс в его случае не имел места.
Клава согласно кивнула:
— Да, у него большие проблемы с родителями, но это не самое страшное. Как тебе вот это?
«Почему мне жаль его, этого паренька-водилу? И не жаль тех двоих, которых я убил? Каких звали? Байкер и Кабан. Интересно, как быстро нашли Байкера в туалете уфимского аэропорта и нашли ли Кабана в лесу на трассе в четырех километрах от Уфы? Кто их оплакивал? Кому их уход причинил боль? Отличались ли их родители хоть чем-то от моих? Или были еще равнодушнее и тупее? Помню, как моя мать передала мне в колонию десять пачек „Примы“ и два литра своего вонючего пойла, которое она гнала и которым торговала сутки напролет. Стены квартиры, в которой я, рос, как болотный сорняк, впитали этот кислый запах. Другие матери привозили своим сыновьям вязаные шерстяные носки и белье, еду и деньги. Моя же передала то, что ей ничего не стоило. Она плевала на то, что из-за простуженных почек я мочился кровью и гноем и не пил эту мерзость, которая воняла женщиной, родившей меня на свет. Она ведь даже не плакала в зале суда. Мой переезд в колонию означал, что ей не придется видеть меня каждый день и читать в моих глазах ненависть к себе. Да что она вообще могла читать?»
Клава посмотрела на меня.
— Ну это просто жуть! Сейчас будут перечисляться трупы, а что мне особенно нравится, с указанием места захоронения, — не выдержала я.
— Да нет, тут опять лирика. Слушай.
«Мне порой кажется, что она — фея из моих детских грез, которая влетела в мою жизнь, чтобы уже на закате дней я познал, что такое счастье. Иногда мне даже страшно бывает дотронуться до нее, а вдруг она исчезнет и никогда не вернется? Девочка-мечта, которой не суждено было сбыться ранее» когда я был молод. В моей молодости не было счастья, не было любви. А теперь я уже боюсь любить, слишком часто я сам предавал, чтобы кому-то верить до конца. Моя первая любовь пришла с опозданием лет на сорок, задержалась где-то в пути. А я в это время жил так, чтобы окончательно отрезать ей дорогу к себе.
Моей первой женщиной стала прачка в колонии, дебелая бабища лет сорока пяти, румяная и пахнущая хлоркой. К ней бегали не все, только избранные. Денег она не брала. Уже сейчас я понимаю, что женщина эта была недолюбленной и истосковавшейся по чьей-то ласке, вот и получала ее от осиротевших волчат, в большинстве своем не знавших материнского тепла… Она была терпеливой и доброй, я вспоминаю ее с благодарностью…"
