Волк в бабушкиной одежде - Дар Фредерик (читаем книги txt) 📗
– Месье, – говорит он резко металлическим тембром, – я был бы очень признателен вам, если бы вы дали мне формулу, которую вы только что нашли.
Ваш столь любимый Сан-Антонио, дорогие мои, собирает все силы, чтобы сыграть великую сцену на двоих.
– Формулу? Черт меня побери, если я понимаю, о чем вы говорите!
Он указывает на маленький динамик на столе. Провод от него зигзагит по потертому ковру и теряется в щели на полу.
– Бесполезно блефовать, в погребе установлен микрофон, и мы слушали все ваши разговоры.
Я принимаю вид, позаимствованный у приказчика, работающего у ростовщика.
– Но... В самом деле, я не понимаю, о чем речь.
– Вы запомнили формулу перед тем, как проглотили бумагу.
Я захлопываю пасть сразу. Я бы это сделал, если бы все было правдой, не так ли?
– Или вы ее напишете, – говорит он. – Или мы попробуем достать ее, пока пищеварение не совершило свою работу!
Вы слышали, то что я слышал, друзья мои? И вы, так же как и я, усекли, что означает эта угроза? Изымание, как предлагает осуществить кто-то типа профессора Бар-нарда, оставив призрачный шанс пациенту.
Я устраиваю приватную конференцию, в конце которой принимаю единогласное решение: "Необходимо что-то предпринять".
И быстро!
Если нет, то в каркасе дорогого, прелестного, приятного Сан-А возникнут сквозняки. Эти люди, что заметно так же, как солнечное затмение на полуденном пляже, без колебаний вскроют мне зоб до самого кладбища бифштексов, чтобы достать то, что я, так сказать, проглотил.
Но что делать? Автомат в двадцати четырех сантиметрах от моего хлебала, я выбрирую при мысли, что останусь здесь совсем без вибраторов, и их трое, не спускающих с меня глаз.
Бывают в жизни моменты, которые стоит вычеркнуть из календаря, клянусь. Мысль о моей храброй Фелиции дает допинг. Я представляю ее в кухне, готовящей деликатесы в ожидании меня. Следящей за садовой калиткой, ждущей телефонного звонка, спрашивая себя, где же запропастился ее большой ребенок. Отважная мама, я не могу тебя разочаровать. Можно ли представить меня, возвращающимся домой вперед ногами, с требухами, обернутыми вокруг шеи? Нет, это не серьезно.
– Хорошо, – вздыхаю я, – я вижу, вы сильнее. Могу ли я спросить, что станет с моими компаньонами и со мной самим, когда вы получите формулу?
Юный блондин задумывается, затем мурлычет:
– Мы вас снова закуем и испаримся, оставив немного пищи.
– И кто же нас освободит? Сторож помещения или дед Мороз?
– Скорее дед Мороз, – говорит блондин, – это вопрос везения и невезения для вас.
Размышляю, правду ли он говорит. Я почти верю ему. Почему? Не знаю. Что-то подсказывает мне, что, если бы я мог снабдить его этой сучьей формулой, он действовал бы именно так.
Только вы сами знаете, эта формула записана на белом облаке, которое дрейфует в данный момент над мысом Горн!
– Я вам верю, – говорю я с максимальной сдержанностью. – Дайте, на чем писать...
Блондинчик берет с комода бювар, смонтированный с альбомом, с тяжелой верхней обложкой, инкрустированной бронзовым съемным штурвалом, и бросает его передо мной на стол. Затем вынимает из кармана элегантную авторучку из настоящего тростника, отвинчивает колпачок и кладет ее на альбом.
– Мы ждем, – говорит он мне.
И как же они ждут, эти пингвины. Шесть глаз буквально приколачивают меня к креслу. Грабастаю ручку, с вялой индифферентностью рассматриваю ствол автомата, заглядывающий мне в душу.
Раз нужно, начинаю писать белиберду.
"Перетрум 69; длицериновая основа с диакретической скоростью 88; двояковогнутая активность поливалентной знатности I; сходящийся свободный эпителий 22..."
Останавливаюсь, как будто ищу продолжение. Тишина повисает фантасмагорической жестокостью. Неподвижность троих приятелей тоже. Внутренний голос шепчет мне: "Теперь, Сан-А, счет на секунды. Ты сумел освободиться от цепей. Надо рисковать по-крупному! Или можешь вставить перо в носопырку – и забавлять зрителей будет слишком поздно".
Но что же придумать? Рассматриваю ручку.
– Провал в памяти? – интересуется блондин с беспокойством в голосе.
– Помолчите, сейчас припомню, – парирую я с видом человека, у коего спрашивают который час, в то время как он заканчивает перемножать в уме двенадцать миллиардов шестьсот двадцать девять миллионов восемьсот четырнадцать новых франков и двадцать пять сантимов на шестнадцать миллионов шестьсот тринадцать тысяч пятьсот восемь старых франков.
И если не "припоминаю", то, наконец, придумываю!
Вспоминаю, как я был счастлив, выиграв в прошлом году в Лондоне конкурс по метанию дротиков. Я даже должен был участвовать в соревновании за звание вице-под-чемпиона, но срочное расследование заставило меня сняться. Медленно поднимаю ручку, уравновешиваю ее на руке, делая вид, что чешу висок. Изображаю все более задумчивый вид, прицеливаясь на самом деле в правый глаз гориллы-автоматчика. И р-раз! Поехали! Первому жаждущему да воздастся! Перо попадает в глаз типу, который заваливается так быстро, как я никогда не видел, даже в кинобоевиках! Я прыгаю из кресла к автомату. Хватаю его. Пуля что-то шепчет мне на ушко, вторая ласкает мочку, третья задевает подбородок. И затем все кончается. Все кончается, потому что папаша Фуасса выйдя, как по волшебству, из летаргии, пинком направляет стул в ходули блондинчика. Молодчик теряет равновесие и роняет свой шприц. Я же с моим выпрямляюсь. Обслуживаю наиболее торопящихся, то есть начинаю с китаезы, который хочет слинять, и поливаю полукругом.
Выходите, вас ждут! За возмещением издержек просьба обращаться к страховым компаниям!
Желтокожий получает билет в рай и проверят на прочность носом плитки паркета. Блондинчик тоже. Я слишком далеко заложил дугу, и приятель Фуасса нечаянно подвернулся под руку. Устраиваю срочную проверку благородному собранию. Войска состоят из двух холодных туш и двух агонизирующих. Китаец мертв так же достоверно, как основатель династии Минь, блондин очень похож на него. Мужик, которого я наколол на стрелку, находится в такой же коме, как лондонский туман. Со мной шутки плохи, мои дорогие! Стило проникло в орбиту гориллы практически до колпачка. Уклонившись, он упал без сознания лицом вперед, и его вес загнал стрелку гарантированно на 18 каратов. Папаше Фуасса впору молиться за упокой души. Одна конфетка прошибла ему воздуходувку, и он хрипит так, что вызвал бы жалость даже у судебного исполнителя. Второй подарок деформировал грудь. Да, вот человек, который заканчивает жизнь совсем не в духе рантье! Я наклоняюсь и тихо зову:
– Фуасса! Он не врубается.
– Вы меня слышите? Это Сан-Антонио. Фуасса, попробуйте ответить. У него – не иллюзия ли? – слегка подрагивают ресницы.
Губы пытаются издать звук, но ничего, кроме ужасного хрипа, не выходит.
– Нужно, чтобы вы мне ответили, Фуасса. Я вас прошу: сделайте усилие! Достаточно моргнуть. Скажите, все началось с самоубийства Симмона у вас, так?
Он моргает. Затем широко открывает глаза и испускает последний вздох, такой же, как служанка, возвращающая хозяйке фартук после того, как была застигнута в интересной позе с хозяином. Вот и третий!
Я смотрю на гориллу, он откинул копыта.
Итого четверо!
Ситуация, как вы видите, изменилась радикально. Обыскиваю молодчиков, собирая их бумаги, оружие и ключи. К удивлению, их карманы набиты немецкими бабками. Значит, родина папаши Аденауэра является их основной резиденцией, или по крайней мере они там были. Ценное указание. Откладываю ознакомление с бумагами на потом, и спускаюсь в подвал освободить моих приятелей.
Еще из коридора слышу рыдания, стоны, обрывки слов. Настраиваю радар и регистрирую ламентации Толстителя.
– Нет сомнения, Пино, это только что размонтировали нашего Сан-А.
В ответ раздаются рыдания Пинюшара.
– Знаешь, – продолжает Хранитель, – когда я услышал пулевую строчку, у меня была надежда. Показалось, что это он. Его стиль, как говорится, кто знает... Но если бы это был он, то был бы уже здесь, чтобы нас отконопатить, я уверен.
