Московский душегуб - Афанасьев Анатолий Владимирович (хорошие книги бесплатные полностью txt) 📗
Обратно брели по полю уже в сумерках. Вдовкин зябко ежился в своей кожаной куртке, трезвел на ходу.
Ему хотелось лечь на подсыревшую землю и отдохнуть.
Поле казалось бесконечным. Ощущение близкой смерти было так очевидно, как смутное губинское лицо. Он вспомнил, как Михайлов говорил врачу, что все они уже умерли. В этом тоже он был прав. Пулей ли, спиртом, грабежом им сняли головы – какая разница. Третий год все они, граждане некогда великой страны, бредут по черному полю уже после смерти. Зато, как ни чудно, деньжат в карманах прибавилось. Вдовкин грустно улыбнулся в темноте, а Губин словно услышал его мысли.
– Легче всего, – буркнул себе под нос, – уснуть и не проснуться.
– Смешной ты человек, Губин, – Вдовкину не хотелось спорить, но молчание пуще угнетало. – Пытаешься построить какую-то философию, когда в нас ничего человеческого не осталось.
– Не суди по себе обо всех, – посоветовал Губин. – Мечту твою не разделяю.
– Какую мечту?
– Превратиться в растение.
– Ах, вот ты о чем.
К ужину, желая, возможно, угодить Губину, Ваняключник расстарался: наготовил пирожков с капустой и свиные отбивные запек в тесте. Но радовался застольному изобилию один Алеша. Остальные сидели за столом как на принудиловке. Вдовкин обнялся со своим графинчиком, Губин уткнулся в тарелку, а Настя привычно ухаживала за мужем, который пожирал пирожки, точно семечки лузгал. Потом съел две отбивных, восторженно улыбаясь, обратился к Вдовкину:
– Женя, ты не позволишь мне тоже глоточек наливочки? Свинина очень жирная, хотя и вкусная. Мне доктор разрешил, правда, Настенька?
Ваня-ключник, прибиравший пустые тарелки, как-то странно хрюкнул и выскочил вон. Но ничего не разбил.
Настя налила в чайную чашку вина на донышке, подала мужу:
– Пей, милый, если хочется.
– Не то чтобы хочется, – смущенно оправдывался Алеша, – просто жирно очень во рту.
Губин поднял голову от тарелки, зло спросил у Вдовкина:
– Ну что, завидуешь, да?
– Не заводись, Мишель.
Алеша, осушив вино, блаженно потянулся:
– Вот как хорошо-то! Славно покушали, спасибо Ванечке. Знаешь, Миша, я его утром случайно обидел.
Я на костыльках-то шлендал, ну и подвернулся ему под ноги. Он все тарелки разбил. Но я сразу извинился! Он меня простил, правда, Настенька?
– Пойдем спать, милый, поздно уже.
– А чай не будем пить?
– Я тебе в постельку принесу.
Губин и Вдовкин остались одни за столом.
– Психиатр приезжал, – сообщил Вдовкин. – Он думает, что Алеша притворяется.
Губин никак не отреагировал. Тут вернулся Ваняключник.
– Разрешите к вам обратиться? – отнесся он к Губину по всей форме, хотя в армии никогда не служил.
– Обращайся.
– Хочу просить об увольнении. Мочи нет все это наблюдать. Нервы на пределе. Разрешите подать рапорт?
Губин окинул его ледяным взглядом:
– Ты всерьез?
Ваня-ключник обиженно хлюпнул носом:
– В этом доме давно никто не шутит, кроме самого хозяина.
– Я тебе такое устрою увольнение, – сказал Губин, – что у тебя одна нога останется здесь, а вторую будешь искать в Шереметьево. Уловил?
Ваня-ключник козырнул, хотя был без головного убора, и отправился на кухню…
* * *
С утра прикатили неожиданные гости: Филипп Филиппович с Ваней и с ними девица Нина Зайцева. Ваня-ключник собрался готовить большой воскресный обед и попросил у Губина разрешения привести на подмогу деревенскую девку Галину, которая по загадочному стечению обстоятельств оказалась студенткой-заочницей того самого филологического факультета, где когда-то учился Ваня-ключник. Губин не придал этому значения, но ему не понравилось, как девка Галина при разговоре то и дело прислоняется к нему грудью или боком. Так ловко у нее выходило, что уберечься не было никакой возможности. Губин предупредил:
– У нас тут, девушка, не дом свиданий. Здесь больной человек помирает. Никакого шума, никаких громких песен не может быть. Впрочем, ваш кавалер все это понимает. В случае чего он за вас и ответит.
Ваня-ключник после вчерашнего неудачного увольнения был предельно собран.
– Не извольте сомневаться, господин начальник.
Ежели она только пикнет, я сам ее придушу.
И увел хохочущую подругу на кухню, откуда сразу же понеслись истошные женские вопли.
С приездом гостей двухэтажный загородный дом ожил, распахнул окна и зазвенел человеческими голосами. Настя была этому рада, потому что возня с гостями, хлопоты по их устройству отвлекали от грустных мыслей. Особенно ей интересно было познакомиться с Ваней, о котором она много слышала, но увидела впервые.
Он напомнил ей того Алешу, с каким она встретилась несколько лет назад. Не такой красивый, но стройный, подвижный и с внимательным, властным взглядом. Не по годам на чем-то сосредоточенный, на том, что внутри, а не вне. Она показала Ване комнату с балкончиком на втором этаже и сказала, что отныне эта комната принадлежит ему и он может жить здесь сколько пожелает.
– Отчего такая привилегия? – насмешливо спросил Иван.
– Вы – сын Федора Кузьмича. У моего мужа не было ближе человека.
Иван сразу почувствовал, какое грозное обаяние от нее исходит, и попытался воспротивиться:
– Меня вообще-то мать уговорила поехать. Вот, послала Алексею образок.
Настя чинно приняла иконку с позолоченным ободком, посмотрела на юношу так, словно заглянула ему в душу.
– Вам нет нужды, Ванечка, придумывать какие-то тайные колкости. Мы с вами поладим без всяких затей.
Алеша всегда говорит о вас, как о сыне.
– Значит, у меня уже трое отцов, – усмехнулся Иван.
Филипп Филиппович отправился в спальню к Алеше и провел с ним полчаса. Вышел удрученный. Встретил Вдовкина, который с четырьмя пивными банками направлялся на веранду.
Сели рядком на диване, Вдовкин поделился пивом.
Спросил:
– Как впечатления?
– Да что тут скажешь. Видно, какая-то важная пружина в нем перебита. По-человечески жалко, конечно.
Но с другой стороны…
– Что с другой стороны?
После шестидесяти лет Филипп Филиппович заметно погрузнел, отяжелел и приобрел неспешную повадку сановитого ученого. Род занятий, о котором школьный математик пять лет назад и помыслить не мог, наложил на него своеобразный отпечаток. Он часто теперь задумывался посередине какой-нибудь незамысловатой фразы. Вдобавок взял привычку стряхивать пепел сигареты в ладонь, а после сдувал его на пол.
– Видите ли, я вот так иногда прикидываю: зачем мы, ну вот вы, Евгений Петрович, да и я тоже, зачем во все это втянулись? Ну, то есть в то, что у нас сейчас принято называть бизнесом, предпринимательством и так далее… И прихожу к выводу, что главным образом от страха остаться на обочине жизни, а проще говоря, подохнуть с голоду под забором. Михайлов – совсем иное дело. Он в броне родился – и с бивнями. Сколько я его 311:110, ему все было нипочем. Зверюга – и только. Как говорится: не стой на дороге, сомнет, но вот броня малость подоржавела, бивни притупились и проклюнулось из самого нутра нечто мягонькое, деликатное, то, что от матушки с батюшкой перекачано в генах. Я больше того скажу вам, Евгений Петрович, В нем сейчас его истинное, натуральное естество наружу пробилось. А могло ведь и не пробиться. Так что же, жалеть бедолагу? Или радоваться за него?
– Любопытно другое, – заметил Вдовкин, которого утренние порции спиртного всегда настраивали на философский лад. – От этого, как вы изволили выразиться, зверюги, оказывается, зависят сотни человеческих судеб, в том числе отчасти и наши с вами. Отсюда забавный вопрос: если в Михайлове пробудился, по вашим словам, человек, то нам, следовательно, по теории равновесия предстоит, напротив, дальнейшее озверение.
– Нехорошо шутите, – надулся Филипп Филиппович и банку с пивом отставил. – За свою особу вам, полагаю, опасаться нечего. Денежками-то вас Михайлов снабдил на десять жизней.
– Денежками – да. Но не в них счастье, профессор.
