Великолепная пятерка - Гайдуков Сергей (лучшие книги TXT) 📗
То, что Морозова сейчас видела перед собой, было существом совсем иного рода. Женщина в зеркале, без сомнения, была обречена на то, чтобы привлекать к себе внимание в самой густой толпе. Яркие губы, надменно-тяжелые ресницы, тяжелые вычурные серьги, оттягивающие мочки ушей, какая-то ювелирная дрянь на шее... Женщина в зеркале явно напрашивалась на то, чтобы ее заметили, шарахнули по башке и ограбили: так это выглядело с морозов-ской точки зрения. Вероятно, с мужской точки зрения тут открывались иные перспективы.
Не сочетались с обновленным визуальным образом лишь глаза, но Морозова надела темные очки, в оглобельку которых был вмонтирован наушник, и все стало совсем хорошо.
Морозова одернула дурацкий розовый костюмчик и еще раз удивилась собственной невесть откуда агрессивно выпятившейся груди. Со свитерами и куртками наличие этой части тела обычно подзабывалось. Юбка была такой же неприличной и по длине, и по тесноте, с которой она обтягивала бедра. Зрелище для Морозовой было не только неприличное, но еще и непривычное, поскольку юбок последние годы она не носила совершенно и со своими голыми коленками встречалась лишь в душе да сидя на унитазе. Теперь эта интимная часть тела выставлялась на обозрение всему народу. Странно все это было, странно и непривычно. К тому же, когда она с помощью Севы едва натянула малопристойную юбку, обнаружились следы профессиональных травм, под джинсами незаметные — недавние кровоподтеки, старые царапины и прочие детали, несоответствующие облику дорогой и достаточно ухоженной женщины, которая пешком больше ходит по своей квартире, нежели вне квартиры. И уж совершенно точно эта женщина не карабкается через заборы, не лазает по пожарной лестнице, не прыгает из движущегося автомобиля и не ломает позвоночник питбулю, повисшему у нее на икре. И, уж само собой, не берет у киллера-вьетнамца на память кастет ручной работы, предварительно перерезав горло хозяину кастета.
Сева поохал, поохал, но свою часть работы сделал. И притащил еще колготки потемнее. Теперь ноги выглядели более-менее прилично. Чтобы прилично выглядело то, что повыше ног, Сева сделал вставки под юбку, из-за чего у Морозовой не проходило ощущение, что юбка вот-вот треснет.
Но в зеркале все выглядело хорошо. В смысле — так как и должно было выглядеть. «Видела бы меня сейчас моя мама», — без особой радости подумала Морозова, хотя для ее мамы, вероятно, примерно так и представлялось женское счастье, завоеванное в тяжкой борьбе со скупыми и неблагодарными мужиками. Мама, мама. Туфли на высоких каблуках, классный макияж, сумочка из натуральной кожи, а в сумочке чего только нет... Оружия там нет. Оружие — это забота Монгола, это он должен обеспечить наличие оружия в том купе, где поедет Морозова. Хотя в том-то и вся фишка, что оружие сегодня не должно понадобиться.
— Я выхожу, — сказала Морозова негромко, но достаточно, чтобы это услышали четыре человека в разных частях вокзала.
— Выходи, — отозвался в оглобле очков Монгол. — Все спокойно. Объект в поле зрения. Покупает журналы на лотке. Чемодан при нем.
— Отлично, — Морозова бросила последний взгляд на себя в зеркале, скрипнула зубами и подхватила с пола объемистый полиэтиленовый пакет, нагруженный коробками. На коробках красовались фирменные лейблы. Коробки Дровосек собирал по бутикам, а вот содержимым он разжился на ближайшем оптовом рынке, набрав копеечных азиатских подделок. Предполагалось, что Морозова, таща этот пакет по платформе, должна светиться от гордости и свысока поглядывать на окружающее быдло. Морозова сказала тогда, что будет по-настоящему свысока поглядывать на толпу, если вещи будет нести кто-нибудь другой, изображая носильщика, а она гордо и независимо...
— Не будет такого, — мимоходом бросил Шеф. В отличие от Морозовой, он знал начало и конец, а она знала только середину, и наполненный знанием важных вещей Шеф считал уже все решенным и не подлежащим переделке. — Не будет такого. Прогуляешься по платформе одна, так ЕМУ спокойнее будет. Кто знает, как ОН среагирует на носильщика? Представь ЕГО состояние. Ну? ОН же на взводе, ОН же на нервах. Может сорваться. Нам это надо? — спросил сам себя Шеф и сам себе убежденно ответил: — Нет, нам этого не надо. Все делаем мягко и плавно. Как нож в масло.
— Как вилку в розетку, — брякнул технически подкованный Монгол.
— Как хрен в... — начал было грубый Дровосек, но тут Шеф поднял на него усталые, словно инфракрасно просвечивающие зрачки, и Дровосек заткнулся.
— Не надо, — тихо прогнусавил Шеф. — Вот так, как ты сказал, не надо. Это очень чувствительно и негигиенично. Мадам? — Шеф не посмотрел, а просто повернул череп в сторону Морозовой. — Ваше сравнение?
— А, — махнула рукой Морозова. — Пока мы тут сидим, все гладко, а на деле все выйдет как обычно — голым задом по стекловате.
— У мадам, как обычно, оригинальные идеи, — сказал Шеф. Он и сам оригинальничал: называл Морозову «мадам», в то время как все остальные за глаза говорили «Боярыня Морозова». Или просто «боярыня». — Мадам постоянно стремится быть вне коллектива. Мадам в курсе, что индивидуальная деятельность не поощряется?
Шеф, как всегда, тихой сапой перешел от пустяков к разбору полетов. Видать, накопилось. Или он сильно переживал за грядущую операцию.
— Это у меня с детского сада, — сказала Морозова. — Нестыковочки с коллективом. Все спать, а я есть. Все есть, а я на горшок. И ничего с собой не могу поделать. Но я стараюсь.
— За те деньги, что ты получаешь, — сварливо заметил Шеф, — ты просто обязана стараться. Без всякой там стекловаты.
Ну вот она и старалась. Мама, мама, видела бы ты свою дочу... До отправления поезда оставалось пятнадцать минут.
— Объект садится в вагон, — сказал Монгол. Интонация была нейтральной, но Морозова считала подтекст: «Пора».
— Его ведут? — спросила Морозова. На этот запрос ответил уже не Монгол, а Дровосек. Это он отвечал за прикрытие.
— Не-а, — пробасил Дровосек. — Все чисто.
— Плохо смотришь, — процедила Морозова. — Его должны вести. Его не могли пустить просто так, самоходом...
— Я не слепой, — прорвалось напряжение у Дровосе-" ка. — Я все вижу. Его не ведут. Да не боись ты...
— Кирсан? — перебила Морозова.
— Уже в поезде, — снова вступил Монгол. — И вообще. Все идет в ритме вальса. Не психуй.
Морозовой хотелось сказать: «Вот одеть бы тебя в розовый костюмчик с подкладками на заднице — посмотрела бы я на тебя, спокойного и непсихующего! Вот бы...» Но Морозова сдержалась и не стала засорять эфир.
Пять минут спустя Морозова прошла билетный контроль, одарив проводниц сдержанной улыбкой и сиянием превосходных вставных зубов, подошла к своему купе, остановилась и — совершенно естественно — уронила свой грандиозный пакет.
— Ох! — громко сказала Морозова и нагнулась за пакетом, но тут с плеча у нее сорвалась сумочка. — Ох! — снова сказала она. И снова: — Ох!
Морозова успела подумать о деградации современных мужчин, о стремительном вымирании настоящих джентльменов и еще кое о чем, но на четвертом «Ох!» дверь купе плавно — как нож в масле — отъехала в сторону. Появилась пара мужских рук, которые помогли Морозовой разобраться с поклажей.
— Большое спасибо, — сказала Морозова, не поднимая глаз и чувствуя учащенное сердцебиение.
Несколько минут спустя поезд тронулся.
Борис Романов: задолго до часа X
И снова не было ему покоя, хотя вроде бы все складывалось хорошо — на обратном пути улучшилась погода, автобусы ходили точно по расписанию, времени на изъятие машины со стоянки ушло минимум, пробок по дороге домой не было, а дома жена и дочь вели себя на удивление мирно, не пытаясь довести друг друга до нервного срыва. И главное, из-за чего был устроен весь этот турпоход в Рязань, было сделано. И времени еще оставалось достаточно, чтобы отдохнуть, вздремнуть на диване или посражаться в какую-нибудь новую компьютерную игру...
Но покоя не было, потому что покоя не было уже несколько месяцев, а теперь это слово можно было смело вычеркивать из словаря. Все, он сделал ЭТО. Он сжег мосты, перешел Рубикон, назвался груздем, показал свое истинное нутро и... Короче говоря, оказалось, что за прошедшие несколько часов он сделал очень много. Едва ли не больше, чем за последние несколько лет. А самое главное, что сегодняшние часы перечеркивали и уничтожали вчерашние годы.
