Банджо - Кертис (i) Джек (прочитать книгу .txt) 📗
Вспыхнул слепящий свет так близко от его лица, что он ощутил жар, исходящий от лампы. Он закрыл глаз, второй так заплыл, что вообще не открывался.
Его ударили по лицу.
— Открой глаза.
Один глаз открылся — второй нет. Еще одну сигарету затушили о его руку.
— Где груз? Где груз? Где груз? — повторяли полицейские один за другим скучными голосами. Их убедили, что федеральный агент всегда должен добиваться своего. И не важно, каким образом это будет достигнуто. И полицейские действовали в соответствии с этой убежденностью.
Гэса поддерживала его ярость, она была для него как питательный бульон; у него оставалось достаточно самоконтроля, чтобы не проговориться и при этом остаться в живых. Его истерзанная плоть дымилась, его глаз просто ослеп от света, бьющего прямо в лицо; от изощренной пытки, казалось, болел даже мозг. Но ярость его, человека, воспитанного в понятиях деревенской порядочности и честности, держала на плаву.
Через пару часов полицейские утомились, а дух Гэса оставался все таким же сильным.
Они стали зевать, развязывать узлы на галстуках, почесываться, даже перестали спрашивать без передышки: “Где груз”?”
В комнату зашел Зирп. Одного взгляда на полицейских ему было достаточно — он понял, что от Гэса пока ничего не добились. Зирп подскочил к Гэсу и ударил его ручкой своего пистолета по голове.
Придя в себя, он увидел, что снова в камере, но уже другой, подземной. Сколько времени прошло, он определить не мог. Он вспомнил, что, уже теряя сознание, расслышал, как кто-то сказал: уже начало четвертого. А который теперь час? Может быть, рассвет уже, наконец, пришел?
Гэс лежал на полу с закрытыми глазами; он старался дышать хрипло и притворяться, что еще без сознания. Но долго они ждать не будут... Приоткрыв один глаз, он увидел краги. Так, теперь за него примутся местные полицейские.
— Играешь в бейсбол? — спросил чей-то голос.
— Да, немного. Мне нравится “Йенкс”. Этот Рут классно подает! А ведь совсем еще молоденький.
— Надо бы этого болвана запустить в игру. Погонять его от одного к другому, — сказал другой голос.
— Да, я ему хочу пару раз хорошенько врезать — торчу из-за него здесь всю ночь! Но бей его, не бей — все без толку. Ничего из него все равно не вытянешь!
— Засунуть бы ему дубинку в жопу.
— Да ну его к едреной матери! Поздно уже. Возиться с ним — только форму испачкаем.
Гэса ударили в бок ботинком. Потом в голову ему бросили стул, который с хрустом сломался.
— Видишь? Ничего из него не выжмешь. Знаю я таких тупоголовых! В голове мозгов у них нет — сплошная кость. Чем больше бьешь — тем меньше толку.
— А может быть, ему в жопу соли напихать? Все вычистит из него.
— Послушай, Гриздик, что тебя так к жопе тянет? Интересно. А ты не этот, а?
— Я просто хотел выполнить то, что мне поручили.
— Знаешь, лучше всего было бы выкинуть его во двор и пристрелить. А потом сказать, что он пытался бежать.
— А который час? — неожиданно спросил Гэс.
— Пятнадцать минут седьмого, — ответил скрипучий голос гомосексуалиста, прежде чем полицейские сообразили, что отвечать было не нужно.
— Все, ребята, — сказал Гэс, — мы все равно выиграли. А вы проиграли!
— Выиграл? — Кто-то противно рассмеялся. — Мистер, тебе сидеть и сидеть в тюряге. Очень долго сидеть. И это ты называешь выигрышем?
Гэс попытался догадаться, кто это сказал: один из местных полицейских? Может, сам Дарби? Один из федеральных агентов?
Этот же голос продолжал:
— Мы все устроим так, как нам нужно. — А может быть, это сам вонючка Зирп? — Ты отправишься в тюрьму Левенворт. Пожизненно. Вот так, мистер Чарльз Белински.
— Белински? — пробормотал Гэс. — Это не тот, что... убивал маленьких девочек?
— Теперь — ты.Белински.
Гэс терял сознание. С одной стороны, он испытывал облегчение от осознания того, что он сделал свое дело, продержался; с другой стороны, его мучила боль во всем теле, терзал ужас — неужели он действительно проведет всю оставшуюся жизнь в тюрьме? Все это навалилось на него и понесло в черноту.
— Я не Белински, — успел он прошептать. — Я — Гэс Гилпин.
— Теперь ты уже не Гилпин, — сказал голос совсем рядом, и Гэс ощутил тлетворный запах. — Теперь ты Чарльз Белински, насильник и убийца маленьких детей. Твой тюремный номер 907862. И с этим номером ты и подохнешь!
Глава восьмая
Тьма, непроницаемая, мягкая тьма, без лучика света.
Он провел пальцами по стене — грубый, мокрый камень, старая известка.
Он прислушался — ни звука. Абсолютная тишина. Даже мышей не слышно. Нигде не каплет влага. Абсолютно ничего. Словно он оглох и ослеп.
В одном углу он нашарил пустую консервную банку, на одной стене — нечто вроде люка, в который можно было бы пролезть разве что ползком. Другого способа попасть в камеру не было, так что его, наверное, сюда затащили волоком. Теперь весь мир сжался для него до размеров этой гробницы. Но он жив, и раз кто-то притащил его сюда, значит, есть надежда, что принесут еду.
Неожиданно раздался звук, который показался ему невероятно громким — словно совсем рядом прогремел гром. Шаги. Пока далекие, но они приближались и грохотали как барабаны. Шаги явно направлялись к его камере. Подошли совсем близко. Резиновые каблуки, кожаные подошвы. Сухой, надтреснутый голос проорал:
— Белински!
Кто это? Он не мог вспомнить, у него исчезла память о прошлом. Может быть, он и есть Белински? Он сделал глубокий вдох и стал напряженно вспоминать.
Но голос нетерпеливо прокричал снова:
— Белински! Ты там не сдох? Белински!
— Моя фамилия не Белински! — вдруг закричал человек в камере.
— Ладно, так и быть, дай ему его жратву, Коули, и пошли дальше. Сегодня он не знает, как его зовут, а завтра будет говорить, что президент Кэлвин Кулидж.
— Так точно, сэр, — сказал Коули.
Люк открылся; в него просунули жестяную миску с похлебкой; сверху был положен кусок хлеба. Люк с грохотом захлопнулся, и шаги двинулись дальше.
Ага, значит, он все-таки действительно жив. Даже если учитывать неисповедимость путей Господних, эта камера была бы слишком странным местом для ожидания небесного решения — отправляться ли ему в ад или в рай!
Он набросился на хлеб и похлебку, и хотя она была отвратительна, опустошил миску в мгновение ока. И только теперь понял, насколько голоден. Когда принесут еду в следующий раз? И что принесут?
Как оказалось, один раз в день приносили овсяную кашу и один раз — похлебку или вареную фасоль. И больше ничего.
Людей, которые приносили ему еду, он не видел — слышал лишь их голоса, которые называли его только “Чарльз Белински”. Он пытался убедить их, что его фамилия не Белински, и зовут его не Чарльз, но на это не обращали внимания, относясь к нему как к сумасшедшему.
Время для него отмерялось появлением овсяной каши и похлебки.
— Чарльз Белински!
— Это не я. Я кто-то другой. Что-то напутали! И поэтому посадили меня сюда! Ну, послушайте меня, послушайте! Я кто-то другой!
— Ладно, так и быть, дай ему его похлебку и пошли. Завтра заявит, что он Принц Уэльский.
Шли дни. У него росла борода, волосы, заживали раны, срасталась кость. Через некоторое время он уже мог ступать на левую ногу. Но какая-то липкая сырость постоянно обволакивала его и, казалось, она пробирается даже в мозг, который немеет от холода. Его била дрожь, он пытался делать физические упражнения, пытался сохранять стойкость духа. Но с течением времени его существование стало казаться ему мерзостным, гадким, отвратительным, невыносимым грехом против самого человеческого духа. Его разум уже был готов отказаться поддерживать такое существование, но в нем еще жила вера в то, что человек, в основе своей, существо доброе, созданное, чтобы принести в мир гармонию, покой и свободу.
В таких условиях ему становилось все труднее и труднее сохранять в себе убежденность в том, что рано или поздно, но человек становится человечным. Что он в состоянии создавать, а не только разрушать. Что он может создать для себя прекрасный мир, если только он захочет воспользоваться талантами, мужеством и разумом, которыми его наградил Господь.
