Бомба для банкира - Латынина Юлия Леонидовна (читать книги онлайн без сокращений .txt) 📗
— Почему я этого не знаю? — сказал Севченко и укоризненно посмотрел на офицера. — Почему я не знаю факта такой колоссальной важности? Почему мне подсовывают какие-то бумажки с этой закорючкой, — и Севченко изобразил в воздухе знак доллара.
— Эта закорючка правит миром, — сказал молодой человек.
— Вздор. Сережа, не слушай прихвостня империалистов. Закорючка ничего не значит. Значат только отношения между людьми.
— Если закорючка ничего не значит, — сказал, улыбаясь, Сергей, — можно выплатить «Ангаре» восемьдесят миллиардов и забыть о радиоуправляемых минах.
— «Ангаре»? Банку бандита и диссидента? Ни-ко-гда!
Севченко опрокинул стопку и внимательно проследил, чтобы его собеседник сделал то же самое.
— Знаешь, Серега, что такое эти ганкины? Мы вытаскивали страну, а они ругались по голосам. Они кричали, что у них связаны руки! А у нас были связаны языки, а руки у нас были свободны, разве что когда мы рвали друг другу глотки, но они называли нас по «голосам» недочеловеками, потому что по их мнению первым признаком человека должен быть необрезанный язык… Тут в столовую прибыло жаркое из оленины, разговор прервался, а молодому человеку из «Лесинвеста» даже пришлось подвинуться, чтобы пропустить жаркое к столу. Экс-министр налил себе новую стопку, опрокинул ее и продолжал:
— Хочешь, я тебе расскажу историю моего отца? Замечательная история! Это были тридцатые годы, и он был начинающим инженером на одном заводе. А что такое тогда инженер? Спец и душитель рабочей инициативы, и человек неопытный в коммунизме. Это была такая правильная установка, что все, кто разбирается в технике, не разбирается в коммунизме. И да здравствует рабочая инициатива. И вот приходит к отцу чертеж самородка, на котором изображена машина для штамповки гаек. К ней директива — доработать и запустить в производство. Отец берет чертеж и видит, что не чертеж, а недоразумение, и что не будет эта машина штамповать гаек, в лучшем случае — болванки. А гаек тогда ни одна машина в мире не штамповала. И вот отец сидит над чертежом и думает: что делать? Сказать, что чертеж этот никуда не годен — так посадят как пренебрегающего самородками. Построить машину — так посадят как вредителя, потому что работать машина не будет. Отец мой плачет, берет на две недели отпуск за свой счет, и за эти две недели чертит машину, которая штампует гайки. И машина штампует гайки и получает медали. А мой отец ходит с чемоданчиком, потому что каждую ночь он засыпает с одной мыслью: а вдруг кто-то сверит чертежи, и его посадят за подмену чертежей?
Савченко остановился. Банкир, справа от Сергея, деликатно управлялся с олениной, — вероятно, он знал эту историю наизусть.
— И до самой своей смерти в восемьдесят седьмом, — сказал Савченко, — папа не разу ни ругал советскую власть. Спрашивается, — он что, дурее был, чем какой-нибудь войнович? Он что, хуже понимал, как эта власть сделана? Он это лучше понимал, потому что этот войнович, в его ситуации, сел бы! Но они считали, что он ее понимал хуже, потому что если бы его спросить прямо про советскую власть, он бы вытянулся по швам и ответил: «Великая и могучая! Бу готов!» Как будто кто говорить не хочет, так тот и думать не умеет! Спрашивается, почему, когда американские длинноволосые ругают американскую буржуазию, — мол, глупая и ограниченная, — мы только плечами пожимаем, а когда наши собственные длинноволосые ругали номенклатуру, — мол, глупцы, и ограничены, — вся страна прямо ушами мед пила! Крикуны!
Сергей молча слушал. По правде говоря, он не помнил, чтобы депутат Ганкин был таким уж особенным крикуном. Он подумал, что надо бы перечитать его выступления — что там так раздражило всемогущего министра? Что же касается выступлений самого замминистра, то Сергей сразу после визита в «Александрию» не поленился пошарить по старым подшивкам, но нашел только одно. Выступление было длинное, как кольцевая автодорога и наполненное хвалами достижениям народного хозяйства. Оно имело одну замечательную особенность: если еще по отдельности каждая фраза несла в себе какой-то смысл, то другая фраза этот смысл отменяла, и, таким образом, совокупность фраз не несла никакого смысла. Сергей удивился, что этот человек может так говорить и так думать, и — так процветать.
— Сначала, — сказал Савченко, — они упрекают нас, что мы разворовали страну, потом они упрекают нас, что мы ее под себя приватизировали, а потом они нанимают бандитов, чтобы отнять у нас награбленное! И вот результат, — я завтра улетаю в Америку на переговоры с Меррил Линч, а демократ объединяется с бандитом по кличке Сазан!
— Объединился, — сказал Сергей.
— А?
— С самого начала объединился, — напомнил Сергей. Только вы об этом не знали.
— Ага, — сказал Севченко.
Банкир и человек с военной выправкой смотрели на пьяного экс-министра настороженным взглядом.
Севченко следовал в своих застольях правилам древних германцев, которые, как известно, обсуждали все свои решения дважды. В пьяном виде на пирах они осуществляли мозговой штурм идеи, а утром, протрезвев, окончательно оценивали идею и принимали ее или отвергали, смотря по обстоятельствам. Так, во всяком случае, утверждает Тацит в своей книге «О Германии», а сами мы с древними германцами не встречались.
Поэтому, когда Севченко протрезвел и стал вспоминать, о чем он говорил за ужином, он нашел идею разорвать контракт с «Лесинвестом» и подписать, вместо оного, контракт с «Межинвестбанком», не такой глупой. Материал, принесенный высоким офицером на Александра Шакурова, понравился экс-министру. Комсомольская карьера Шакурова тоже говорила в его пользу. Что же касается «Лесинвеста», то Севченко уже не раз ловил эту фирму за руку на лени, подчистках, и каких-то неоправданно завышенных тарифах за «юридические и аудиторские услуги ведущих фирм мира». Даже если бы «Лесинвест» действительно обратился в Стокгольм, что было бы, впрочем, так же невероятно, как если бы туда обратился птичий контингент птицефабрики с жалобой на людей, Севченко мог бы доказать, что Лесинвест виновен в неисполнении своих обязанностей, хвастовстве, значительной задержке эмиссии, и множестве других вещей, которые не так уж много значили в сравнении с покорностью и угодливостью «Лесинвеста», но которые в Стокгольме посчитали бы уважительным поводом для расторжения договора.
