Крысиные гонки (СИ) - Дартс Павел (книги без регистрации бесплатно полностью сокращений .TXT) 📗
— Ты понимаешь — у нас кушать совсем нечего… (Илот дёрнул жирным плечом под свитером, что должно было означать «- А мне-то какое дело!») Я хотел к соседям сходить — часы предложить поменять, на картошку. Хорошие часы, почти новые. Хочешь, я их тебе сейчас отдам?..
Илот скривился: — Кому и зачем сейчас нужны часы?.. Какое время на них смотреть? — но торгашеская жадность победила, и он, прикрыв за собой приотворённую было дверь, бросил:
— Ну, — покажь?..
Старая стамеска уже была у Богданова в опущенной руке. Ножа Филатовы бывшим хозяевам не доверяли, так что картошку приходилось резать обратной стороной старой пилки по металлу; а щепить лучину этой вот старой стамеской — но отточил Богданов её за это время в бритву. Время было много — думал и точил, думал и точил.
Отточенная стамеска вошла в горло илоту Виктору с маху и почти по рукоять, неприятно скрежетнув краем по шейным позвонкам.
Выкатив глаза, тот издал невнятный ни то хрип, пи то всхлип; на руку фыкнуло тёплой кровью; а Богданов другой рукой рванул его в сторону от двери, одновременно выдёргивая стамеску. Илот обрушился на снег шумно; но в доме как раз произошёл синхронно с его падением некий взрыв веселья — кто-то визгливо захохотал, ещё несколько голосов то ли закричали радостно, то ли затянули песню — так что в доме, скорее всего, ничего не услышали. А вот за дверью…
Когда илот рухнул навзничь, Богданов кинулся на него как коршун на зайца, и одним мощным ударом всадил стамеску ему прямо в грудь, в сердце, по рукоять.
— Ыыыыххх… — издал звук Виктор и заскрёб пятками ботинок по снегу. Вокруг шеи и головы быстро стало расползаться на снегу тёмное пятно.
Теперь надо было спешить. Всё пошло по не самому лучшему варианту, но пока в схему укладывалось. Тем более, что в доме радостно шумели — это только к лучшему.
Мельком взглянув на застывшую возле калитки дочку, Богданов, не вынимая из тела илота стамеску, быстро метнулся к только что прикрытой тем входной двери. Открыл её и нырнул внутрь. Тут, в крошечной прихожей-тамбуре, он знал, у входа стоял топор. Его топор, не для дров, а так — малый плотницкий. Он всегда там стоял; кажется, его не убирали. На крайний случай на полке должен быть молоток. Но топор — лучше.
Топор действительно оказался на старом месте, удобно лёг в руку. Надо спешить — пока дочка не испугалась и пока жена или подруга этого Виктора не выглянула на улицу.
Сделав два шага, открыл дверь в малую комнату, прежде бывшую кухонькой, где теперь ютились эти приживалы. Комната была неярко, но освещена — его старым керосиновым фонарём, стоявшим на кухонном столике среди горы тарелок с объедками. Из-за двери, ведущей в большую комнату, громче стали доноситься женские радостно-пьяные взвизги и мужской пьяный же хохот. Пахнуло съестным…
— Вит, чё там? — с лежанки, оборудованной илотами из раскладного дивана и застеленной бельём и пледами их, Богдановых, приподнялось это пучеглазое страшилище, илотиха Роза.
Быстрых два шага к ней, взмах топором — хрясь! — как по полену. Та больше не успела и рот открыть, — повалилась обратно на постель: топор аккуратно разрубил голову от лба до переносицы, так, что глаза поехали в разные стороны. Хлынула кровь.
Хорошо. Удачно. Не нашумел. Только не удастся дочку проводить хотя бы до кладбища. Ничего, дойдёт. Сейчас-сейчас…
Богданов торопливо протёр топор лежавшим на столе махровым полотенцем — кажется, это было любимое полотенце Ольги; теперь, в пятнах, грязное, оно лежало рядом с посудой; бросил его на лицо илотихи, — и вышел на улицу. Надо спешить.
Дочка стояла там же, где он её оставил. Илот Виктор лежал так же, раскинув руки, и снег под ним был уже одной большой тёмной лужей. Из груди торчала рукоятка стамески.
— Папа?..
Только бы у дочки шока не было. Не каждый день на глазах у ребёнка папа убивает человека.
— Что, милая?
— Папа, ты его убил?
— Да, Оксаночка. Он был нехорошим человеком.
Засовывая топор в карман. Болтаться будет… ну да пусть.
— Пришлось его убить. Но ты не думай об этом. Пошли-пошли… Ты думай о том, как хорошо тебе будет там, в церкви, на пригорке… Там Отец Андрей, там Вова Хорь, там много деток — там тебя примут. Пошли…
Немного проводив дочку по улице, по протоптанной в снегу тропинке, он остановился.
— Оксана, я дальше не смогу проводить тебя. Ты прямо иди. Помнишь? Мы были там. До кладбища — а потом прямо на пригорок. Там отдашь, что я тебе поручил… Скажешь, что папа вернулся. Домой…
Девочка молча кивнула.
— Ну иди, Оксаночка, иди… нет, стой. — он вспомнил, что говорил Мундель про мины. Врал небось; но как знать.
— Там, когда к пригорку пойдёшь — смотри под ноги. Если увидишь какие-нибудь проволочки — не наступай, а аккуратно перешагни. А лучше ступай в следы — там должны быть следы. Поняла? И ещё — вот.
Он расстегнул на себе старый бушлат, скинул его прямо на снег; стянул с себя цветастый джемпер, дал ей в руки:
— Когда уже к пригорку пойдёшь — махай этим вот. То есть — маши. Чтобы тебя заметили. И кричи. Всё равно что, хоть песенку пой — но громко. Там ещё фонарь с колокольни светит — но ты не бойся.
— Папа… тебе холодно же?
— Ничего-ничего, папа сейчас оденется.
Он опять, просто на футболку, надел бушлат, застегнул.
— Ну, иди. Папа тебя любит…
Он прощально чмокнул в упругую детскую щёчку. На мгновение жёстко прихватило сердце, всё поплыло перед глазами, но он справился с собой; и попрощался почти ровным голосом:
— Иди, Оксана, иди. Помни, что я наказывал. Иди. Папа тебя любит. Мама тебя любит… Братик Илюша тоже тебя любит… мы… как-нибудь ещё увидимся. Да, скоро. Скоро… Иди.
Девочка пошла не оглядываясь.
Проводив её укутанную фигурку, больше похожую на матрёшку, взглядом, он повернулся и зашагал обратно к дому. К бывшему своему дому. Только сейчас обратил внимание — празднуют! Во всех домах сквозь шторы пробивался свет; в центре, где теперь казарма дружины, что-то во всё горло радостно орали.
«— Ой, не буду горевать, ой, буду танцевати!» — негромко, но радостно и празднично голосом Сердючки вопил в углу плэйер на батарейках.
Танцевать ещё рано — ещё не покушали вволю. Да и танцевать тут — тесно; в большой комнатке бывшего дачного домика Богдановых.
Светло — по случаю праздника зажгли почти все свечи из запаса Богдановых.
— Всё будет хорошо, всё! — вещал стоящий во главе стола пьяненький уже старший Филатов, держа в руке фужер Богдановых с «шампанским». Он был в прекрасном расположении духа и горделиво оглядывал стол — не хуже, а и лучше чем «у других»!
Тут было всё: даже традиционный «Оливье» с зелёным отпаренным горошком; «селёдка под шубой» из консервированной селёдки со «сметаной», увы, из порошкового молока — но настоящая «селёдка под шубой»! — гордость хозяйки, жены. Солёные огурцы. Жареные кабачки. «Чесало» — сало, провёрнутое через мясорубку с чесноком и перцем. Галеты. Пара открытых баночек с рыбными консервами. Сгущёнка. Конфеты. Ну а уж про отварную картошку, щедро политую растительным маслом, исходящую паром в здоровенной кастрюле посреди стола, и говорить нечего!
Его поддержали радостными и уже пьяными криками сидящие за столом: жена, соседка с мужем и его братом, жена брата. Старуха-мать самого Филатова тихонько сидела в уголке, с умилением взирая на успешного сына: молодец сынок! Что за молодец! Устроился в новой жизни!
И пили за столом не банальную самогонку или разведённый спирт, а самодельное шампанское!
Филатов поднял прозрачный бокал и полюбовался на свет свечи, горящей в центре стола в красивом, видимо подарочном, подсвечнике Богдановых — золотистое содержимое бокала исходило пузырьками. Настоящее ноу-хау: тот же спирт, но разведённый до нужной крепости отваром шиповника, подслащённый сахаром и газированный «пробулькиванием» из углекислотного автомобильного огнетушителя, — вот вам и шампанское! На вкус — так, пожалуй, и повкуснее будет прежнего покупного; тем более что его — вон, полведра в сенях стоит, охлаждается!
