Вольный стрелок - Серегин Михаил Георгиевич (книги без сокращений TXT) 📗

Как нелепо порой ложатся карты, думал он, сидя в кресле перед экраном телевизора, где по каналу НТВ+ демонстрировали матч премьер-лиги «Манчестер Юнаитед» — «Ливерпуль». Как странно.., вот по комнате носится смехотворное и милое существо — маленькая сморщенная мартышка по имени Мистер Фикс, которую за ее недвусмысленное пристрастие к большой коллекционной треуголке образца прошлого века брат Илья прозвал Наполеоном. Но уже никто и не помнит, что, помимо Наполеона, была еще одна обезьянка, которую постигла незавидная участь: ее более продвинутый собрат, очевидно, удостоверившись в том прискорбном факте, что жизненного пространства на двоих недостаточно, так отделал ее, что не оставалось иного выхода, кроме как подарить ее другим, более сердобольным хозяевам. Правда, перед этим пришлось везти обезьяну к ветеринару.

Хотя, надо признать, после этого преступления века облегчилась жизнь не только Наполеона, но и разумных обитателей квартиры, находящихся на самой высокой ступени эволюции — его, Владимира Свиридова, и его брата Ильи. Благо вытесненный с законной жилплощади примат страдал чем-то вроде недержания и хронического поноса, и беспредельно в самом что ни на есть прямом и буквальном смысле отравлял существование всем вышеперечисленным жильцам.

Наполеон сделал то, на что упорно не поднималась рука Владимира — провел разъяснительно-воспитательную работу с бессмысленным, примитивным существом, взявшим на себя слишком много, чтобы и в дальнейшем продолжать вести тот же образ жизни.

И почему Владимиру подумалось о странности и противоречивости жребия в судьбах меньших братьев — разумеется, имелись в виду Наполеон и его многострадальный родственничек, а не младший брат Илья, который временами производил впечатление очень даже разумного человека (по-латински более адекватно ситуации это звучит как Homo Sapiens)? Пожалуй, это происходило по очень простой причине.

Дело в том, что время от времени ему, Владимиру Свиридову, приходилось относиться с той же легкостью и непринужденностью к жизни и смерти существ, по мнению биологов-дарвинистов, далеко ушедших по эволюционной лестнице и от собратьев мартышки Наполеона, и от более крупных и интеллектуальных приматов.

К жизни и смерти людей.

Мартышка по какой-то неизъяснимой игре природных сил могла поцарапать или же вовсе уничтожить своего гнусного и вредоносного собрата, сеющего зло, без всякой на то санкции свыше. Человек же — по отточенной веками традиции — полагал необходимым придать своим действиям некую легитимность, облачившись в судебную мантию и засев с умудренным знанием бесчисленных законов лицом на коллегии себе подобных легитимных убийц. Почему-то от сотворения века повелось, что судья, который может быть и хуже, и злее, и греховнее осуждаемого им на смерть, и палач, исполняющий волю судьи, — так вот, они убийцами не являются, а дерзкий одиночка, взявший на себя бремя чьей-то несвоевременной, но очень нужной смерти, смерти человека, переполнившего чашу терпения божеского и человеческого — о, он убийца, и горе ему!

У животных подобное деяние именуется менее наглядным и удобоваримым, но куда более лояльным термином: естественный отбор.

Воистину замечательна наука зоология.

А вот в милой науке о праве, как почтительно называют юриспруденцию, то же самое деяние заявлено под внушительной формулировочкой «предумышленное убийство».

И опять же, горе тому, кто попадет под этот краткий, как удар жертвенного топора, вердикт.

Потому что он, этот человек, преступил Закон — нет, не волю господа, повелевшего: «Не убий!» — но волю куда более зримую и гнетущую, волю того жуткого института закабаления и стиснутых о г удушья зубов, чему имя — государство.

Свиридов сопроводил довольно вялым взглядом фигурку суперфорварда «Ливерпуля» Майкла Оуэна, отчаянно маячившую в кадре, очевидно, в связи с голом, который был только что забит в ворота любимого «Манчестера». Ну конечно, Оуэн этот злополучный гол и забил.

Владимир отвернулся от экрана и посмотрел в окно, где зима, словно спохватившаяся после долгой оттепельной спячки а-ля «гонимы вешними лучами, с окрестных гор уже снега сбежали мутными ручьями на потопленные луга», — зима, свирепея, вываливала на головы оторопевших от такой ее прыти пешеходов весь накопленный за два месяца простоя потенциал неистовой снежной злобы, сопровождая это завидными для любого наиголоднейшего и страшного волка децибелами завываний.

«Дворник вьюгу матом кроет», — промелькнуло в настроившемся на декадентско-упадочный лад мозгу Владимира. Если еще и «Манчестер» проиграет, можно стреляться.

Никогда еще за три неполных года жизни в этом большом волжском городе ему не было так одиноко. Возможно, это ощущение получило право на свое полнокровное и мучительное существование в его теле, его оттренированной долгими и серьезными испытаниями психике оттого, что они, эти испытания, уже не заслоняли ему весь мир и белый свет, который так долго сходился для него на одной простой дилемме — выжить или не выжить, — теперь расширился до слепящего своей беспредельностью и непредсказуемостью простора.

И оттого порой было так безысходно и неизъяснимо больно, что этот снег, который, завывая, клубился, закручивался в спирали и вдруг упруго, пружинисто раскидывался в стороны и бросался, как змея из стойки, в окно, — этот снег значил для него то же самое, что и для всех людей в этом городе, что стенающий и хриплый вой его, не перестающий оттого быть менее обыденным и безобидным, не мог дать его, Свиридова, нервам того, в чем они так откровенно и отчаянно нуждались.

Леденящего предчувствия неотвратимой опасности, неожиданной, свирепой, поражающей, как молния. Опасности, которая заставляет сжиматься в один тугой клубок и мобилизовать все силы, чтобы хотя бы иметь шанс парировать смертоносный удар, а потом, мгновенно перестроившись, нанести удар ответный — наверняка без вариантов и откатов на попятную.

И теперь этот снег, и эта тихая комната, и мерно рокочущий голос комментатора футбольного матча — все это было таким пресным и до безобразия расслабляющим нервы, что хотелось плакать от бессилия и жалости к себе и этой бесцельной, тягомотной, стылой и спокойной светлой жизни.