Земля войны - Латынина Юлия Леонидовна (книги онлайн без регистрации .txt) 📗

– Валим отсюда. Гд е братва? Что ваще, тут за цирк?

Спустя пятнадцать минут дрожащий от ужаса Морис сидел в «Мерседесе» напротив 83-го отделения милиции, куда увезли всех задержанных, а белокурый торговался с главным ментом о том, сколько будет стоить всех отпустить. Мент просил триста тысяч, но до десяти утра. «Если после десяти, – сказал мент, – будет пятьсот».

Они сошлись на двухстах пятидесяти, и белокурый, сев в машину, сказал Морису:

– Поехали за лавэ. В темпе.

Морис, разумеется, понимал, что деньги причитаются с него. Во-первых, это он был устроителем банкета. Во-вторых, как-то так всегда получалось, что деньги брали именно с него. Но больше всего его изумляло другое.

– А вы… кто… собственно? – спросил Морис.

Тевтон рассмеялся.

– А я, собственно, виновник торжества. Меня зовут Раджаб. И если ты когда-нибудь назовешь меня по-другому, я тебе глаза на жопу натяну и моргать заставлю. Понял?

Хаген Адриан Мария Хазенштайн родился в маленьком горном селе, которое называлось Мюнхен и было расположено в сорока километрах от Бештоя.

Это было одно из двух чисто немецких сел, находившихся между хребтами Алатау и Яналык. Немецкие колонисты были поселены там в середине 19-го века, дабы приучить диких горцев к порядку и единообразию, а буде возможность – обратить их в христианскую веру. Село состояло из аккуратных домиков с красными черепичными крышами и каменной лютернской киркой на главной площади. В 1944-м году оба села были высланы в Казахстан за компанию с чеченцами, и бабушка Хагена рожала его отца в теплушке с двумя чеченками-повитухами. Когда она умерла при родах, одна из чеченок выкормила дитя.

В 57-м немцы вернулись назад. Они нашли свое село занятым – в домики с черепичными крышами заселились аварцы, ногайцы и греки. Хазенштайн-старший взошел на порог своего дома, который достался ему от деда и прадеда, посмотрел на черноволосых детей, играющих с кошкой, сел и заплакал. Кто-то тронул его за плечо, и, обернувшись, Адриан Хазенштайн увидел за собой высокого худого старика в барашковой шапке и с крючковатым посохом в руке.

– Тебе не стоит беспокоиться, – сказал старик, – это ваши дома, и вы будете в них жить. Клянусь Аллахом, нет преступления страшнее, чем отнять у человека дом, где жили его предки.

Горцы выполнили свое обещание: они ушли из немецкого села, как они ушли из чеченских сел, занятых новыми жильцами по приказу советской власти. Никто не покусился на чужой кров, а спустя немного времени на противоположном склоне горы, в десяти километрах от Мюнхена, выросло село-побратим, основанное теми, кто вернул дома их хозяевам.

Ничего не изменилось в селе Мюнхен: все так же блестело оно красными черепичными крышами, и коровы, выгоняемые по утрам на пастбище, все также звенели силезскими колокольчиками, и учительница в школе говорила с учениками начальных классов на языке Шиллера и Гёте. Вот только каменная лютеранская кирка на главной площади навсегда осталась мечетью, и у новорожденных детей, помимо официального, в паспорте записанного имени, все чаще появлялось еще одно, домашнее. Например, Хаген – и Раджаб.

Маленький Хаген Адриан Мария Хазенштайн рос в доме, где горцы считались братьями. Он играл с мальчишками из соседних сел – аварского и чеченского, и частенько ему доставалось за его белокурые волосы и не желающую загорать кожу. Кто кричал ему «хъазахъ [6]», а кто «лай [7]», и так было до тех пор, пока десятилетний Хаген, раздобыв где-то старый кинжал, не кинулся на своих обидчиков. Мальчишки разбежались, а предводителя Хаген поймал, и, зажав его горло между скалой и ножом, сказал: «Меня зовут Раджаб».

И так его и стали звать.

Не было в окрестных селах мальчишки, который откалывал трюки более опасные, чем Хаген. Он ловче всех лазил по скалам и взбирался на самые опасные кручи. Он ходил к гости к своим друзьям ночью, когда вдоль горной дороги был слышен вой волков, и он не раз и не два на спор переплывал Кара-Ангу во время половодья, когда река становилась похожа на взбесившегося быка, бросающегося на бурые тряпки скал.

Хагену было двенадцать лет, когда старик из соседнего села, тот самый, который когда-то вернул дом их семье, начал учить его читать Коран. Ему было пятнадцать, когда его заметил на отборочных соревнованиях немецкий тренер и пригласил тренироваться в Германии.

Нет антисемита более яростного, чем иной крещеный еврей. Нет русского националиста более отчаянного, чем армянин. Белокурый Хаген Адриан Мария Хазенштайн был фанатично влюблен в Кавказ. Он никогда не пропускал время намаза и соблюдал пост в месяц Рамадан.

Ему было двадцать пять лет, когда Кемировы купили ему пост замминистра внешнеэкономических связей в правительстве республики, и Хаген вместе с Зауром Кемировым поехал в составе делегации договариваться о западногерманских инвестициях в экономику РСА-Дарго.

Немцы были очарованы безупречным выговором Хагена и тем фактом, что чиновником многонациональной республики является чистокровный немец, и все шло совершенно отлично до той поры, пока на встрече не появилась депутат Бундестага, считавшаяся вероятным кандидатом на кресло канцлера. Пожилая светловолосая немка протянула руку замминистру внешэкономических связей республики РСА-Дарго, и тот сообщил ей на чистом немецком:

– Простите. У нас за руку с женщинами не здороваются.

Лишь одно обстоятельство омрачало жизнь Хагена Хазенштайна. Это было его прозвище, неизбежное, как снег зимой на Ялык-тау. Вся республика звала его Ариец.

Кирилл проснулся в час ночи от какого-то неясного беспокойства, царапавшегося о донце сна. Он долго тер глаза, а потом накинул куртку и вышел из гостевого домика на улицу.

Стояла морозная высокогорная ночь: вверху не было ни облачка, и звезды были как крупная мелочь, выкатившая из желтой копилки луны. За озером, слева, вздымалась пологая гора, и Кирилл в свете луны впервые заметил на ее вершине настоящий замок: над пятиметровыми высокими стенами угадывались сторожевые вышки.

Лет десять назад Кирилл впервые приехал в Италию и увидел похожие замки на загривках Аппенин; они возвышались над старыми городками, напоминая рождественские игрушки, и прожекторы у подножий высвечивали в ночном небе резные шпили, увенчанные флагами какой-то организации, охранявшей исторические памятники.

Здесь тоже были прожекторы: они были направлены вниз, беспощадно высвечивая каждую колючку на опоясывающей стену горе; сама же стена в безлунные ночи должна была казаться глыбой мрака.

Кирилл нахмурился, вызевывая остатки сна и пытаясь определить, что его подняло, а потом вдруг понял: машины. Площадка на другом берегу озера была совершенно пуста, а между тем вечером, когда он ложился спать, в том доме оставалось еще человек тридцать, и Кирилл, засыпая, слышал гортанные голоса и мужской смех.

Дорожка вдоль озера была перекрещена шпагами фонарного света, и тени от голых сучьев шевелились на ней, как муравьи. Кирилл прошел до главного корпуса; дверь была закрыта, но Кирилл каким-то шестым чутьем чуял, что комнаты на втором этаже (а там должно было быть что-то вроде казармы) пусты.

Кирилл обошел здание кругом и оказался на темном, тщательно выметенном плацу. По три стороны площадки располагалась профессиональная полоса препятствий: стена со следами вбитых в нее крюков, узкие бревна, беспощадно проложенные на пятиметровой высоте, и длинная полоса вспаханного солдатскими животами песка; над полосой была натянута колючая проволока. Когда, семнадцать лет назад, по таким полосам гоняли Кирилла, поверх проволоки бил настоящий пулемет, чтобы бойцы не вздумали задирать зад и привыкали к выстрелам. Глиняный взгорок в конце полосы ловил пули.

Зачем бы ни тренировал своих людей Джамалудин, он делал это не для того, чтобы выбивать дань из ларечников. Ларечники платили б ему и так.