Мудрец. Сталкер. Разведчик - Успенский Михаил Глебович (читать книги .TXT) 📗
– А кто был Магомаев?
– Муслим!
– Баб, я не врубаюсь – а как он у вас влазил-то?
– Кто? Магомаев?
– Да не, вибратор…
– Вот заладила! Вибратор-то где? На плотине! А Магомаев в клубе!
– Баб, ну ты семижильная у нас! И на плотине, и в клубе… А хрюли ж говорят: тогда секса не было…
– Это у вас один секс на уме. А мы коммунизм строили. Чтобы всё бесплатно вам было… К нам специально поэт Евтушенко приезжал – стихи про бетонщицу Нюшку читать. Очень жизненные. Только она на Братской ГЭС горбатилась, а так – всё про меня, всё про меня! Вот так же с мамочкой вашей на руках одна осталась куковать… Тут моя молодость и кончилась…
– Зато покайфовала неслабо…
Я уж не знал, плакать мне или смеяться, поэтому закашлялся и открыл глаза.
– Ну кобылы ногайские! Все в мать! Разбудили всё-таки мне человека! Пошли вон – нечего тут ляжками отсвечивать! А потом жалуетесь – педофилы, педофилы… – осерчала Арина Геннадьевна.
Девки фыркнули и в обиде покинули кухню, запахивая на ходу старые халатики. При этом одна явно подмигнула мне. Ну да, ну да, а потом на нас, педофилов, жалуются…
Лучше бы, конечно, угодить нам с лайбоном в интеллигентную семью – провести тихий вечер при свечах и сухом вине, внимая разумным речам хозяев с учёными степенями. Нет, желательно – одинокой хозяйки. Из неё бы я потихоньку вытащил кое-какие сведения, а потом поискал бы в телепрограмме новости и сопоставил. Хоть что-то прояснить…
Но одинокая интеллигентная дама вряд ли сумела бы поправить мне голову и накормить как следует. И вообще предпочла бы Киджану…
Вот его мне расспрашивать почему-то не хотелось. Кажется, он соображает, что никакой я не Достигший, и ещё неизвестно, зачем он за мной следует.
Бабушка выглянула в окно и махнула кому-то рукой.
– Пошли, Лёнечка, – торжественно сказала она. – Народ собирается…
Слушать моё Свидетельствование двинулись всем семейством, только Пана осталась – сказала, что нельзя оставлять в квартире чужого человека, даже и спящего…
Ах ты, чудо африканское! Коли ты меня охранять взялся, так чего ж ты дрыхнешь, как у себя в саванне среди львов?
Борюшка подхватил на руки младшего Володеньку и поспешил впереди нас. Потом шли остальные детки. Арина Геннадьевна вела меня под руку. Замыкал колонну кое-как ковылявший вечный дед Арефа.
Мы проходили мимо бесконечных рядов автомобилей, безнадёжно ржавеющих на спущенных шинах. Печально взирали на нас раскуроченные камеры наблюдения на козырьках подъездов.
– Борис… э-э-э… Борис, – сказал я. – Что же тачки-то у народа не на ходу?
– Бензин, – исчерпывающе ответил он, не оглянувшись.
Суров мужик проспавшись! Как бы у него нынче настроение совсем не испортилось…
Я тихонько спросил у бабушки:
– А за что же зятя-то? Вроде ведь тихий?
Бабушка вздохнула:
– За хахаля Панкиного. И в кого такая шалава уродилась – сама удивляюсь… А её самоё Борюшка пальчиком не дотронул: любит! Образованный человек! Дипломированный технолог! Всем заводом судью просили!
– Он его как – насмерть? – осторожно сказал я.
– Насмерть не насмерть, а уделал, как охилес черепаху, прямо тут, во дворе, на людях, – с гордостью сказала бабушка. – Мальчишки всё на мобилу сняли, весь мир любовался! И всё бы ничего, да хахаль каким-то арабским эмиром оказался, вот и пришили мужику разжигание – и межнациональное, и это… религиозное…
И всюду страсти роковые, подумал я. Угадал! У Киджаны могут возникнуть проблемы. Отелло рассвирепело и задушило мавра… Да я по сравнению с этим тихим безответным «охилесом» Борюшкой – мокрица, ничтожество, трусливый обыватель! Только вот откуда арабский эмир взялся на Павлодарах?
Но мысли о высоких доблестях народных быстро испарились, когда увидел я свою Голгофу.
То была… Как объясню? Нет слов. То была ровесница ковра с оленями – агитационная площадка. Только в этом забытом всеми властями и всяческими реформами районе и могла сохраниться такая, вопреки неизбежным гаражам и парковкам – в окружении могучих тополей, с рядами вкопанных в землю лавок и небольшой эстрадой, недавно покрашенной в зелёный цвет. Ну да, ну да, когда-то здесь в дни праздников гремели военные оркестры, плясал под баян «Молдовеняску» какой-нибудь детский ансамбль «Василёк», выступали пламенные лекторы общества «Знание» и застенчивые молодые поэты из заводского литературного объединения «Разводной кастальский ключ»… А погожими вечерами приезжал после смены из летнего кинотеатра сосед-киномеханик на грузовичке с установкой и вешал над сценой экран… Боже, как давно это было…
На средневековых картах вместо Павлодаров зияло бы белое пятно с надписью «Здесь могут водиться победители краевого социалистического соревнования»…
Почти все лавки, кроме первого ряда, были уже заняты. Первый ряд, как видно, предназначался кураторам Достигшего…
Я пристроился было рядом с бабушкой, но она властно подняла меня и подвела к ступенькам, ведущим на эшафот.
– Вот так, вот так, Лёнечка, – приговаривала она. – Уважь трудящих, так и они тебя уважут…
Да, это не студенты, что за родительские денежки отбывают номер в аудиториях. Это трудящие…
Это мрачные мужики в майках под пиджаками и в трениках с пузырями на коленях, это их битые спутницы жизни в ярких мохеровых кофтах, это их многочисленные шумные дети и немногочисленные родители, это…
Семь десятков лет им внушали, что они – класс-гегемон и соль земли, что жалкие академики и прочие художники созданы для того, чтобы их, гегемонушек, обслуживать, чтобы старый слесарь-металлург-абразивщик указывал профессору в ермолке, какие присадки использовать, как различать цвета побежалости и притирать кулачки к шарошке, чтобы дармоед-композитор с дармоедом-поэтом слагали песни о них – токарях, инструментальщиках, трубопрокатчиках, волочильщиках, сборщиках и сварщиках, чтобы тунеядцы-актёры в обеденный перерыв ломали перед ними комедию Бомарше в трепетной надежде услышать главную в своей жизни похвалу: «Вот это по-нашему, по рабоче-крестьянскому!»
…А потом взяли и перестали хвалить и навеличивать гегемонами. Вместо ракет и танков велели делать утюги и титановые лопаты. Заодно и платить перестали. Без войны, без катаклизмов, без объяснений. Им же лекторы забыли сказать, что «пролетарий» по-латыни – голодранец. И превратился самый передовой, боевой и сознательный класс в полное… А теперь ещё и чвелей каких-то понавешали!
Это ж надо так презирать собственный народ, укорял меня Панин. Верно сказал, хоть и не всерьёз. Проще надо быть. Мы с тобой в одной… дыре – ты и я… Причём в чьей именно, я так пока и не установил…
О мой бедный, вечно мудрый народ… Слава павшему величию… Короли в изгнании…
Никакого особенного почтения к рангу Достигшего в глазах собрания не наблюдалось – но откровенного хамства и пренебрежения тоже не было. Пиво выпивалось деликатно, без бульканья и хлюпанья. Мелькали, впрочем, и шкалики – выходной же… И дымили трудящие без оглядки, а Денница-то меня пугал…
Так. Знакомый актёр говорил, что нужно выбрать в зале одного Главного Зрителя и обращаться непосредственно к нему.
Ура! Он отыскался. Без хлопот. Среди гранитных пиджаков и свитеров его светлый кремовый костюм нельзя было не заметить, а уж галстук-бабочку, шляпу-стетсон да массивную трость и подавно. А пышные седые усы, а пенсне! Марк Твен какой-то, а не гегемон. Джентльмен-дикси позапрошлого века среди пролетариев…
Ну, прямо скажем, не самый простой человек. Про таких писали в старых романах: «Каждый член его дышал изяществом».
Что же рассказать Марку Твену? По Гомеру ударим или по Данте? Я же помнил пару песен из «Рая» – книги, которой вообще никто, кроме переводчиков, не читал… Надеюсь, что и Марк Твен тоже… Или Гоголя воспомянем, Николая Васильевича?
– Знаете ли вы, что такое Химэй? – громко вопросил я и обвёл зрителей взглядом.
– Нагибалово! – выкрикнул молодой парень и тут же получил пару затрещин от соседей и звание «коматоза контуженого».
